Петер Маргинтер - Барон и рыбы Страница 3

— Вы пошли по стопам вашего досточтимого батюшки? — спросил барон.

— Нет. Я юрист.

— Жаль.

Барон надолго замолчал, и у Симона тоже нашлось время предаться воспоминаниям.

Папа Айбель страшно гордился знакомством с бароном, это явствовало из удовлетворенного кудахтанья, которым он встречал статьи за его подписью в одной из своих научных газет. Да только пару недель назад, когда Симон ездил на выходные к родителям, папа — отставной миколог по-прежнему выписывал множество таких изданий — особенно раскудахтался, а потом прочел сыну лекцию об истории баронского рода, качая головой, расхаживая вдоль книжных полок, то и дело снимая с них тома и ставя их вновь на место. Вообще-то Симон не слишком любил отцовские монологи и весьма посредственно изображал слушателя. Но в тот вечер папин рассказ был по-настоящему интересен.

Родоначальником бургундского рода д'Анна стал некий увенчанный бычьими рогами богатырь из темных лесов по ту сторону Рейна, который со своими людьми некогда опустошил в нынешнем Эльзасе множество галло-римских селений и утвердил свое право на эти земли, вскоре после того крестившись. Одна из его наследниц и современница французского короля Карла IV{14} по имени Матильда д'Анна спустя столетия спасла от грозившего забвения бесконечно и изысканно ветвящееся родословное древо семейства, далеко протянувшее редкие ветви со скудной листвой: она согрешила с кротом. (С этой минуты папаше Айбелю больше не пришлось сердиться на автоматически кивающего головой сына. Уже раскрывшийся было в зевке рот Симона захлопнулся столь внезапно, что укусил старавшуюся прикрыть его руку). Ужаснувшиеся адюльтеру родичи сперва старались выгородить ее, утверждая, что за подземной зверюшкой скрывается некий дворянин самого высокого происхождения, который равным образом в других местах являлся другим дамам в обличии животного, и тоже не без успеха и не без последствий, скрываясь потом в подполье, редко им покидаемое. Тут бедолаги попали из огня да в полымя, поскольку ханжа-сосед не придумал ничего лучше, чем донести на них архиепископу лионскому как на еретиков. Один из самых одаренных римских изгонителей дьявола — следовало считаться с возможностью сатанинских происков — был уже на пути в Бургундию с бочонком дважды освященной воды, как плод этой диковинной связи появился на свет, положив конец скандальным слухам. Никак нельзя было не заметить странности этого мальчугана: все его тело покрывал густой черный пушок. Говорили еще, что руки и ногти у него крепче, чем у других ребят. Вопреки, а может быть, именно поэтому бастарду удалось свести с ума девицу особенно древнего и благородного рода. Невероятное чутье и протекция упирающегося тестя уже в молодые годы доставили ему должность начальника полиции герцога Урбинского и титул маркиза фон Негрофельтре (барон имел право носить и этот титул тоже). Во время визита в Прагу герцог уступил его постоянно гонявшемуся за подобными диковинками императору Рудольфу II{15}, а тот пожаловал ему баронство фон Кройц цу Квергейм и добился в конце концов от французского короля уравнения его в правах с законными отпрысками семейства д'Анна. Умер он в весьма преклонном возрасте, откушав, судя по всему, чересчур жирного паштета из дождевых червей. Его сын, покрытый гораздо более редкой шерсткой и снискавший на службе у Людовика XIII{16} славу фортификатора и таланта, унаследовал обширные поместья в Бургундии. Затем близ эльзасского городка Вюльгейма он построил замок Рюссельбург, поныне славящийся лабиринтом подземных ходов, коридоров, шахт и погребов. У него было двое сыновей, Ги и Робен, последний — прямой предок теперешнего барона. В течение поколений явные вначале наследственные признаки утратились в результате смешения с исконно человеческой, хотя и исключительно голубой кровью.

На этом папаша Айбель исторический экскурс завершил. Ни ему, ни сыну в тот вечер и в голову придти не могло, что распространенная среди отдаленных потомков кротиного отпрыска идиосинкразия на всяческих насекомых и червей свяжет судьбы Айбелей и барона фон Кройц цу Квергейма. Как ни хотелось Симону узнать, каким удивительным способом барону удалось догадаться о скрывающейся в корнях сирени личинке, но то ли врожденный такт, то ли интуитивная догадка о причудах благородного вырождения не позволили ему спросить об этом. И очень хорошо, ведь и впрямь все Кройц-Квергеймы реагировали даже на возможные намеки в этом направлении с болезненной чувствительностью. Так, отец барона был убит на дуэли, причиной которой стало замечание вполголоса, адресованное графом Гейстером князю Пюклеру: «Кройц-Квергеймы? С шестнадцатого века ты найдешь их в Готском Альманахе{17}, а до того — у Брема{18}». А сам барон, рыча: «Из свинок! Из свинок морских!» — дал на приеме у эрцгерцога Карла{19} пощечину министру, утверждавшему по неосведомленности, что английский король Генрих VIII{20} обожал жаркое из кротов. Кто хоть немного знаком с тонкой гастрономией и знаменитым портретом Гольбейна{21}, тот, разумеется, знает, что речь может идти только о морских свинках. А кушала ли тайком кротов Мария Кровавая{22}, не доказано, и вообще это другая история.

Меж тем упал туман, синеватыми огоньками загорались газовые фонари, вокруг их ясного пламени засветился мягкий ореол, края его сливались с сырой мглой. Улицы обезлюдели, а мрачные фасады лишь изредка разнообразились приветливо освещенным кабачком, окна которого отражались в мокрых булыжниках мостовой.

Неожиданно из самой гущи тесно сгрудившихся теней вынырнул тощий мужчина, пристроившийся рядом с бароном. На боку у него болталась пузатая почтальонская сумка, из нее торчало множество черных рулончиков. В правой руке — ножницы.

— Антуан Дун, вырезыватель силуэтов из Парижа, — проскрипел он, низко кланяясь между двумя шагами. — Господа простят, если работа моя будет не столь совершенна, как обычно. Слишком темно, а туман скрывает ваши очертания.

Тут он вытащил из сумки один из черных рулонов, развернул его и принялся усердно щелкать ножницами. Зажав силуэт под мышкой, он перешел на сторону Симона и вновь взялся за ножницы, внимательно на него поглядывая. Но вдруг остановился, усталые глаза его в ужасе выкатились из-за морщинистых век, а подбородок, изо всех сил поджимавший тонкие губы, отвис. Он снова поклонился, приотстал, смиренно согнувшись и глядя растерянно и чуть ли не испуганно. Оба мужчины в удивлении остановились.

— Монсеньор простит мою навязчивость! Я никогда бы не осмелился, если бы узнал монсеньора… Туман, ах, туман, а очки у меня сломаны…

Он сунул в руки барону листочек бумаги и растворился в тумане, не обратив внимания на монету в симоновой руке.

— Бедняга, — произнес Симон, кладя в карман монету, которая всегда была у него наготове для таких случаев. — Он меня с кем-то спутал.

Барон поднес к свету фонаря клочок бумаги, врученный ему диковинным полуночником.

— Взял он деньги? — спросил он. — Нет? А то бы я с удовольствием возместил вам расходы. Это художник.

— Он с кем-то меня перепутал, — повторил Симон.

— Сожалею, вы лишились портрета. — Барон вытащил из внутреннего кармана бумажник и заботливо спрятал свое изображение. — Да вот мы и пришли.

Они остановились перед большим доходным домом, верхние этажи которого пропадали во мгле. Над воротами горел фонарь, а дальше разверзался темный проход, куда барон без колебаний и нырнул. Симон последовал за ним.

— Держитесь правой стены. Сейчас будет двор.

Симон осторожно пробирался вперед. Шагов через тридцать стена кончилась, и он споткнулся о порог.

— Теперь прошу налево!

Барон толкнул скрипучую железную дверь и по слабо освещенной лестнице начал спускаться в подвал, не оборачиваясь более на Симона. Навстречу потянуло сырым, теплым, затхлым духом. Спускаться пришлось долго, по высоким истертым ступеням, они трижды поворачивали.

Когда же Симон, которому все предприятие понемногу начало казаться довольно зловещим, задумался, не следует ли ему остаться там, где он стоит, барон толкнул другую, совсем низенькую дверцу. Изумленный Симон услышал плеск и бульканье. Потом барон стукнул по распахнутой двери кулаком. Толстая жесть отозвалась, как китайский гонг.

И Симон тут же оказался в просторном помещении. На протянутой от стены к стене проволоке плясал фонарь, бросавший на черную воду зыбкие блики, осколки света, то тонувшие, то выныривающие вновь, как зеркальные рыбки, гоняющиеся друг за другом, резвящиеся, сливающиеся и снова исчезающие. Помещение, казалось, раскачивалось вместе с фонарем, тени ползали туда-сюда, в неверном свете пористые стены как будто дышали. Чтобы не потерять равновесие, Симон ухватился за дверную ручку. В торце то ли пруда, то ли бассейна Нептун из крупнозернистого песчаника вздымал трезубец, целясь в позеленевшего бронзового дельфина, на противоположном конце извергавшего из широко разинутой пасти струю воды. В мерцающем свете морской бог как-то по-идиотски оживал. Он кривил рот, пучил слепые глаза, а пальцы сжимались на рукояти трезубца. Пол вокруг бассейна был выложен каменными плитами. Позади извергающего воду дельфина под сводами смутно виднелись баррикады из стеллажей, ящиков, бутылей, банок, аквариумов, мебели, кучи веревок, мешков и досок.