Сергей Самсонов - Ноги Страница 3

И Семен, вонзаясь коленями в низкую столешницу, покорно вставал.

— Нет, это невозможно! Я должна повторить свой вопрос? Господи, какого у тебя размера мозг, Шувалов? Вот такой? — И Елена Сергеевна под дружный гогот класса демонстрировала, каким должен быть мозг у такого скудоумного ученика. Ее испачканные мелом пальцы показывали кружок размером с грецкий орех. — Ну что ты молчишь? Ты можешь сказать вообще хоть что-нибудь?

Но Шувалов молчал и смотрел прямо перед собой — тупо и упрямо.

Он, конечно, безмолвно страдал оттого, что тайная его, внутренняя жизнь оставалась никому неизвестной. Даже больше — она никому не могла быть рассказана. (У Семена для этого не было подходящих слов.) В то время как Елена Сергеевна рассказывала о любви Паустовского к болотам Мещёры, он проигрывал в голове различные футбольные комбинации, и воображаемые игроки в оранжевых футболках бегали по его парте. Поднимался вверх мяч, взмывал в вышину, и игровое пространство приобретало трехмерность, безграничную открытость. Усилием мысли Семен посылал своего игрока на прорыв по флангу, одним переводом радикально меняя дислокацию сил на поле. И, усаживаясь с очередной «двойкой», он продолжал бесконечную игру.

Результат всех предпринятых Еленой Сергеевной «шоковых мер» был один: одноклассники свыклись с мыслью о шуваловской неполноценности, и Семен занял в классе особое положение.

В каждом классе непременно находится своя жертва, ей достаточно отличаться от всех остальных хоть какой-нибудь особенностью: толщиной, худосочностью, слабостью, лопоухостью. Раз и навсегда выбранная жертва позволяет творить над собой всякие беззакония: можно играть в футбол ее мешочком со сменной обувью, или сдергивать с нее пиджак, или безнаказанно пачкать ее мелом. Хорош в роли жертвы слабак, который сам зачастую соглашается быть общеклассным шутом и дураком: то замяукает по вашей просьбе, то залает, то выкинет еще что-нибудь в присутствии учителей.

Но вот только Семен не отличался ни безропотностью, ни готовностью прикинуться шутом. Глотку он мог заткнуть при желании любому и любого принудить к почтительному, молчаливому уважению. Но он попросту отсутствовал, он не соприкасался с остальными, не нуждался в них, был от них свободен. Его подлинная жизнь происходила где-то вдалеке, за пределами школы, за пределами круга одноклассников; и все эти соседи по парте не вызывали в нем никаких чувств.

Настоящая жизнь начиналась на пустыре, расположенном между банно-прачечным комбинатом и железной дорогой. Он бежал сюда после уроков. Часами, до самой темноты, над полем висело густое облако пыли, мелькали ноги, раздавались крики и ругань.

Он вспомнил, как пришел сюда впервые. Стоял поодаль и во все глаза смотрел, как играют большие. С замиранием сердца ждал, когда мяч отлетит, отскочит к нему, и он наподдаст что есть силы, возвращая мяч в игру, в которую его, мальца, не пускали. Как окрик конвойного, заставлявший вжимать голову в плечи, ловил он это постоянное требование «оставь!». Резкий, презрительный приказ не трогать мяч, не прикасаться к драгоценности в первые три месяца на пустыре неизменно адресовался ему. Он следовал неотвязно и за Толяном, и за Мухой, надеясь, что однажды и его возьмут, допустят в игру. (И с каким же наслаждением, с каким торжеством потом он сам впервые приказал «оставить» мяч одному из затравленно-покорных новичков.)

Очень скоро Семена устали прогонять и позволили путаться под ногами. Деревянные ворота были без сеток, и мяч улетал далеко, зарывался в зарослях полыни, лопуха, перепрыгивал через дорогу, а Шувалов, как науськанный щенок, бежал за ним по проезжей части… Машины тормозили с пронзительным визгом. Он бежал со всех ног, стараясь, чтобы никто из пацанов не тосковал без мяча подолгу. Спустя месяц его стали награждать касанием, и Семен по много раз стремился потрогать мяч, гоня его перед собой мелкими тычками, а потом, подойдя очень близко и как будто страдая от близорукости, отдавал Толяну или Мухе старательно-грубую, беспросветно-топорную передачу.

В остальной жизни Семену все было неинтересно. Даже физкультура представлялась нестерпимым издевательством. Физические упражнения, подтягивания, отжимания — это еще куда ни шло, но вот когда разжиревшая тетка предпенсионного возраста принуждала их играть в мяч руками, все существо Семена тотчас начинало протестовать. С этим нужно было что-то делать.

Однажды он нашел то, что подсознательно искал, — на последней странице небольшого спортивного журнальчика с портретом великого вратаря Дасаева на обложке были напечатаны адреса московских футбольных школ. И Семен решился. Или пан, или пропал. Дальнейшая раздвоенность, одновременное обитание в двух мирах — в желанном, футбольном, и в ненавистном, школьном — были просто невыносимы.

3. Здесь и сейчас

Барселона

Сентябрь 2004

Больше всего он ненавидел собственную беспомощность. Сейчас, в совершенной темноте, он ощущал себя беспомощным младенцем. Так больше не могло продолжаться, ему хотелось вырваться, но ноги и руки отказывались слушаться. Сколько это еще может длиться, спрашивал он себя и говорил себе, что скоро не сможет дышать, задохнется. В этом ящике, обитом железом, можно было перевозить что угодно, но только не живого человека. Чтобы в нем уместиться, Семен был вынужден подтянуть согнутые ноги к животу. Потому-то, когда они обшаривали весь грузовой отсек, ящик, в котором он спрятался, не тронули. Семен давно уже потерял счет времени. Снаружи, за сдавившими его стенками, слышалось какое-то равномерное гудение. Постоянно на одном и том же уровне, и если это гудение не прекратится, то он сойдет с ума.

И вдруг гудение усилилось, начало нарастать, достигло максимальной степени интенсивности — так, что казалось, у Семена вот-вот лопнут барабанные перепонки, — но, когда его голова уже готова была расколоться, оборвалось. «Все, тот свет, — сказал он себе, — на тот свет попал, замороженный эмбрион!»

Но через мгновение на ящик обрушились оглушительно-звонкие удары. Все! Забивают, законопачивают намертво. За тот фортель, который выкинул Шувалов, Коплевич приказал его заживо похоронить.

Раздался скрежет, железная крышка поехала, свет был ослепительным… Распрямиться Семен без посторонней помощи не мог. Его подхватили под локти и колени, вытащили и положили на что-то довольно мягкое — скорее всего, на ворох второпях набросанных шерстяных одеял. И нависло над ним лицо — слегка одутловатое, с глубокой вертикальной полоской над верхней губой, с блестящими, как маслины, влажными глазами. А за ним и второе, черное как ночь, со сверкающими белками глаз — лицо курчавого суринамца из легендарного миланского трио.

— Эй, Семен, как себя чувствуешь? Ты в порядке, Семен? — трясли и тормошили его, а он так и не мог прийти в себя — только жадно, как вытащенная на берег рыба, хватал ртом воздух. — Добро пожаловать на землю! И в Барселону.

Он попробовал приподняться, но, обмякнув, бессильно повалился на одеяла. Его опять подхватили за руки и за ноги, попытались понести, но здесь он показал неожиданную в его положении строптивость, замычал, замотал головой — не хотелось въезжать в футбольную столицу мира на носилках.

— Поставьте меня на ноги, — прокричал он сипящим и почти беззвучным голосом. — Я сам. Сам.

Поддерживаемый под руки, он прошел пару метров. Каким-то неимоверным усилием воли ему удалось держать равновесие, и он отвел руки людей, опекавших его.

Увидев множество ступеней, которые круто уходили вниз, Семен с чрезвычайной осторожностью сделал шаг, другой… ступеньки показались ему невозможно скользкими, и он стал старательно спускаться, фиксируя каждый свой шаг. Тут же защелкали фотокамеры: внизу собралась целая толпа. Его слезно просили поглядеть в объектив, приподнять подбородок, помахать приветственно рукой и улыбнуться.

Журналистов оттеснили какие-то дюжие молодцы, и Шувалов испытал к этим парням — должно быть, бывшим десантникам — неслыханную благодарность. Подкатил к трапу черный, сияющий лаком микроавтобус, и Семена — совершенно ошалевшего от стрекочущих фотоаппаратов — увлекли и посадили в безопасную темную глубину. Машина бесшумно тронулась с места, и потекла вдоль окон нескончаемая череда крестообразных, слегка расплывающихся огней. Микроавтобус влился в сплошной поток сверкающих машин, и Семен стал вопросительно поглядывать на тех, кто сидел с ним рядом. Человек с одутловатым лицом говорил ему что-то на испанском, и из его слов Шувалов понял одно: Барселона — прекрасный город и Семен его обязательно полюбит. Шувалов машинально кивал.

Наконец они подъехали к исполинскому отелю. Машина затормозила, и, выйдя из нее, Семен увидел стеклянные двери, которые перед ним с угодливой расторопностью распахнул сопровождавший его охранник — один из тех многочисленных безликих статистов, которым предписывалось обслужить Шувалова. Затем его ввели в огромный холл с зеркальными стенами и натертым до блеска паркетом. Он увидел полукруглую стойку из какого-то светлого металла. За стойкой — на равном расстоянии друг от друга — располагалось не менее десятка девиц в одинаковых вишневых жакетках, накрахмаленных блузах и с гладко зачесанными назад волосами. Все они, скалькированные друг с друга, одинаково и в одну секунду улыбнулись Шувалову, и Семен с некоторым страхом подумал, что попал в виртуальное пространство, в дурную бесконечность. Он бежал именно от такого мертвенного сходства. Из Москвы, от Коплевича он бежал только потому, что ему был предложен штампованный футбол, безотказный, как японская электроника, и однообразный, как учеба в сретенской средней школе.