Иэн Бэнкс - Мертвый эфир Страница 3

Эмма была и стильная, и забавная, и привлекательная, и все это в той мягкой, милой и ненавязчивой манере, которая свойственна некоторым блондинкам; она всегда нравилась мне до безумия, но все то, что соединяло нас, дало трещинку из-за того печального и заставившего нас терзаться виной секрета, о котором мы, конечно, никому не рассказывали и который состоял в том, что однажды — всего один раз — мы с ней переспали. Когда это случилось, они с Крейгом как раз переживали трудную полосу: он загулял на стороне, она об этом узнала — впрочем, теперь они опять разошлись, вот уже года два как… но все равно. Жена моего лучшего друга — и о чем, черт меня подери, я тогда думал? Следующее утро выдалось, наверное, самым поганым за всю мою жизнь. И ей, и мне стало так стыдно, что попросту не имело смысла притворяться друг перед дружкой, будто все является не тем, чем было на самом деле, — а именно, колоссальной ошибкой.

Похоже, это и есть одна из тех вещей, о которых мечтаешь, чтобы ничего подобного никогда с тобой не случалось. Но из памяти такое не выкинешь, хотя мы и старались сделать это изо всех сил, и только время несколько притупило чув-ство вины, однако все-таки иногда, когда наши с ней взгляды встречались, возникало ощущение, что все произошло только вчера, и нам приходилось отводить глаза. Я жил в нескончаемом страхе, что Крейг может узнать.

Думаю, это отчасти напоминало те случаи, когда мы с Джуди оказывались в одной постели после нашего с ней развода, но здесь присутствовало и нечто совсем другое. Это была еще одна связь, о которой я никому не мог рассказать. Если задуматься, то я вообще не смог бы никому рассказать о большинстве своих связей, интрижек, или как там их еще, — либо по одной, либо по другой причине. И разумеется, я не стал бы никому говорить о своих серьезных делах с Селией — Селией сноровистой, Селией сексапильной, Селией сногсшибательной, — никогда. Бог ты мой, если бы человек поверхностный задумал взять у меня интервью о моей личной жизни, он бы ушел под впечатлением, что во флирте мне нравится привкус опасности, но в данном случае была даже не просто опасность, здесь могло дойти до нешуточной беды, а то и хуже.

В минуты уныния мне порой приходило в голову, что все эти заморочки — а то даже и какая-то одна из них — когда-нибудь могут свести меня в могилу.

— Давненько тебя не видела, — наклонясь ко мне, произнесла Эмма так тихо, что ее слова почти растворились в окружающем нас гвалте.

— Закрутился, жизнь прямо бурлит.

— С этим не поспоришь. Я видела, в каком бурном настроении выскочила отсюда Джоу и как ее при этом штормило.

— О нет, это еще не шторм. Хотя, конечно, не самая обычная ее походка. Так, где-то посередке; скорее просто поспешная.

— Что ты ей сказал?

— На этот раз я вообще ни при чем. Просто напряг по работе, оттого и буря. Где Крейг?

— Забирает Никки, — Она взглянула на часы, — Скоро придет.

— Ну а как прекрасная…

— А как там твоя программа? — перебила меня Эмма.

— Ты еще спрашиваешь! — Я притворился обиженным, — Не слушаешь, что ли?

— Ты меня отвадил, когда говорил, что оружие должны иметь одни преступники.

— Собственно, мы, кажется, выразились не совсем так.

— Может, стоило выражаться яснее. Так что ты сказал?

— Не помню, — солгал я.

— Нет, помнишь. Что преступники должны иметь оружие.

— Вовсе нет! Совсем другое. Я привел такой довод: если вы заберете оружие у нормальных законопослушных людей, то получится, будто оружие останется у одних преступников. На самом деле довод очень дерьмовый и придуман теми, кто просто хочет иметь оружие.

— Почему?

— Потому что именно обыкновенные законопослушные граждане и сходят с ума, а потом отправляются в какую-ни-будь начальную школу и там открывают огонь по детям; по сравнению с ними уголовники пользуются оружием куда более осмотрительно и ответственно. Для них оружие является обычным орудием труда, которое они используют против других преступников, а вовсе, добавил бы я, не против целого класса детишек, которым не исполнилось и восьми.

— Ты сказал: преступники должны иметь оружие — это цитата. Я слышала.

— Если я это и сказал, то преувеличивая, для комического эффекта.

— По правде сказать, я не думаю, что это…

— Ты, кажется, пропустила целый кусок моих рассуждений, — остановил ее я, — Помнится, мы пришли к выводу, что оружие можно давать только тихим психам и людям, с головой ушедшим в себя, а там уже как получится, преступники они или нет. Потому что сходят с ума только тихони. Ты не замечала? А потом их потрясенные соседи твердят одно и то же: он всегда был такой спокойный, мы и подумать не могли… Так вот: оружие — только психам. В этом весь смысл.

— Ты сам себе противоречишь. Только что ведь говорил — мол, оружие должно иметься у всех.

— Эмма, я же профессиональный спорщик. Зарабатываю на жизнь, говоря всякую всячину всем наперекор. Может, я передумал. Осознал вдруг, что играю на руку тем, кто заявляет, будто Америка и Израиль превратились в благословенный рай, царство мира и порядка благодаря тому, что там каждый вооружен до зубов.

Эмма усмехнулась.

— Однако, — возразил я только что сказанному, делая патетический жест рукой, в которой не было виски, — статистика не больно-то на их стороне. В Швейцарии тоже вот оружия много, а преступлений, связанных с его применением, не очень.

Эмма заглянула в свой стакан и легонько его встряхнула, закрутив содержимое водоворотом.

— В Штатах ты бы долго не продержался, — пробормотала она.

— Почему? — спросил я с удивлением.

— Тебя бы прикончили.

— Что? — Я рассмеялся. — Там даже Говарда Стерна[5] никто до сих пор не подстрелил.

— Я, скорее, имела в виду ревнивых мужей, бойфрендов и так далее.

— Ага. — Я выпил залпом остатки своего виски, — Вот это уже действительно совсем новый поворот темы, — Я встал, — Тебе принести еще выпить?

В длинной блестящей галерее, которая служила кухней, Фэй сметала с кафельного пола осколки разбитого бокала. Развозчики, только что доставившие еще несколько охлаждающих контейнеров с едой, распаковывали их. Я начал протискиваться сквозь толпу людей, которых едва знал, и мимо своих приятелей-рекламщиков, говоря направо и налево «Привет!», «Здравствуй!», «Как дела?», улыбаясь и похлопывая по плечу, пожимая протянутые руки.

Кул стоял, прислонившись к кирпичного цвета холодильнику «SMEG», а какой-то «пиджак» с багровым лицом и тоненьким кейсом тыкал его в грудь и что-то втолковывал.

— …понимаешь, обязательно выйти сегодня на работу хотя бы после перерыва, — говорил «пиджак», — Намечено совещание.

Кул пожал плечами:

— Приятель, я организую концерты. Работаю без выходных. Это первый день, когда мы оба смогли все бросить к черту и что-то устроить.

— Ну ладно, так и быть, на этот раз ты прощен, — заявил багровый «пиджак», покачиваясь, — Но больше чтобы этого не было, — И он громко расхохотался.

— Ха-ха, — подхватил Кул.

— Да, и чтобы больше ни-ни, — повторил «пиджак», направляясь к выходу. — Ну, это было потрясающе. Потрясающе. Спасибо. Спасибо за приглашение. Получилось великолепно. Надеюсь, вы будете счастливы.

— Спасибо, что пришел. Береги себя.

«Пиджак» на кого-то наткнулся и разлил виски.

— Извиняюсь, извиняюсь.

Он обернулся и поискал глазами Куда, чтобы помахать ему рукой, но тот уже повернулся и пошел в сторону главного в его пентхаусе «объема».

Я занялся самообслуживанием и плеснул себе какого-то ординарного виски, затем увидел, что кто-то принес бутылку «лафройга» бочковой крепости, так что я отставил свой первый бокал и налил этого напитка богов во второй, после чего пошел к холодильнику за льдом.

— Привет, Кен!

Я закрыл дверцу холодильника и увидел Крейга — того самого, который считался моим лучшим другом (по Шотландии). С его обычной слегка застенчивой усмешкой и в какой-то потрепанной, мятой одежде, на бритой голове круглые очочки. В ту пору, когда цвет его волос еще поддавался определению, они у него были черными, как и у меня; может, вились немного больше. Мы с Крейгом всегда были схожей, довольно стройной комплекции, только с третьего класса старшей ступени школы я обгонял его на пару дюймов. Нас иногда принимали за братьев, что каждый из нас считал для другого незаслуженной лестью. У нас были глаза разного цвета — у него карие, а у меня голубые. Рядом с Крейгом стояла, балансируя на костылях, его дочь Никки. Чтобы узнать ее, мне потребовалось несколько секунд.

В последний раз я видел Никки больше года назад, когда она еще училась в школе; угловатая, неловкая, она все время краснела. А теперь вытянулась и стала такая же высокая, как отец, и такая же красивая, как ее мама. У нее были длинные шелковистые волосы, золотистые, но с рыжинкой, наполовину скрывающие бледное личико с тонкими чертами, прямо-таки сияющее молодостью и здоровьем.