Рышард Капущинский - Путешествия с Геродотом Страница 3

Но как это сделать? Из моих школьных и университетских товарищей никто никогда не был за границей. Если у кого-то и были за границей знакомые, то он предпочитал этого не афишировать. Я досадовал на самого себя из-за этой ни на секунду не отпускавшей меня искусительной причуды.

Как-то раз я встретил в коридоре своего главного редактора, статную, видную блондинку с буйными, зачесанными набок волосами. Ее звали Ирена Тарловская. Что-то сказав мне о моих последних текстах, она как бы невзначай спросила о ближайших планах. Я перечислил названия деревень, куда мне предстояло поехать, и дела, которые меня там ждали, а потом набрался смелости и сказал: «Но вообще-то, мне хотелось бы съездить за границу». «За границу? — удивленно и слегка испуганно переспросила она, потому что в те времена ездить за границу было делом необычным. — Куда? Зачем?» — спросила она. «Ну, например, в Чехословакию», — ответил я. Мне совсем было необязательно в Париж или Лондон, нет, такого я не пытался даже вообразить, они меня даже не привлекали, мне хотелось всего лишь где-нибудь пересечь границу, все равно какую, потому что для меня не были важны ни цель, ни линия, ни черта, а важен сам чуть ли не мистический и трансцендентальный акт пересечения границы.

С той встречи в коридоре прошел год. В нашей репортерской комнате зазвонил телефон. Шефиня вызывала меня к себе. «Мы посылаем тебя, — сказала она, когда я встал перед редакторским столом. — Поедешь в Индию».

Первой моей реакцией было потрясение. И сразу — паника: я ничего не знаю об Индии. Лихорадочно ищу какие-нибудь ассоциации, образы, названия. Ничего не нашел: об Индии я не знал ничего. (Идея послать корреспондента в Индию родилась, когда несколькими месяцами ранее Польшу посетил первый лидер страны, не входящей в советский блок, и был им премьер-министр Индии Джавахарлал Неру. Устанавливались первые контакты. Мои репортажи должны были приблизить эту далекую страну.)

Под конец беседы, из которой я узнал, что еду, Тарловская открыла шкаф, взяла книгу и, подавая ее мне, сказала: «От меня, в дорогу». Это была толстая книга в твердом желтом, полотняном переплете. На обложке читаю тисненное золотом имя автора и название произведения: Геродот. ИСТОРИЯ

Старый двухмоторник, заслуженный ветеран фронтовых вылетов «DC-З», с крыльями в копоти выхлопных газов, с заплатками на корпусе летел почти пустой, с несколькими пассажирами, и летел в Рим. Возбужденный, сидел я у иллюминатора, не отрываясь от картины за бортом самолета, потому что я, никогда до тех пор не бывавший даже в горах, не говоря уже о парении в облаках, впервые смотрел на мир сверху, с высоты птичьего полета. Под нами медленно перемещались разноцветные клеточки шахматной доски, пестрые лоскутные одеяла, серо-зеленые ковры, и все это распростерто, разложено на земле как будто для просушки на солнце. Но быстро начало смеркаться, и как-то сразу вдруг сделалось темно.

— Вечер, — сказал мой сосед по-польски, но с иностранным акцентом. Это был итальянский журналист, возвращавшийся домой, помню только, что звали его Марио. Когда я рассказал ему, куда еду и зачем, и что за границу еду впервые в жизни, и что, в сущности, ничего не знаю, он рассмеялся, сказал что-то вроде «не переживай» и пообещал помочь. Я воспрянул духом, ко мне стала возвращаться уверенность, которая так была мне нужна, потому что я летел на Запад, а меня учили бояться Запада как огня.

Мы летели в темноте, даже в салоне лампочки светились едва-едва, как вдруг напряжение, в котором пребывают все частички самолета, когда двигатели работают на максимальных оборотах, начало слабнуть, гул моторов сделался более спокойным и разреженным: мы приближались к пункту назначения. Марио схватил меня за руку и, показывая в иллюминатор, сказал: «Смотри!»

Я взглянул и онемел.

Все дно этой темноты, насколько хватало глаз, заливал свет. Свет интенсивный, бьющий в глаза, мерцающий, дрожащий. Создавалось впечатление, что там, внизу струится какая-то светящаяся материя, блестящая поволока которой пульсирует светом, вздымается и опадает, растягивается и сжимается. Вся эта лучезарная картина была чем-то живым, подвижным, вибрирующим, полным энергии.

Впервые в жизни я увидел освещенный город. Те несколько городов и городков, которые я знал до той поры, были удручающе темными, в них никогда не светились витрины магазинов, не встречалось разноцветных реклам, а в уличных фонарях, если таковые вообще имелись, лампочки горели вполнакала. Да и кому светить? Вечерами улицы зияли пустотой, автомобилей было мало.

По мере снижения самолета этот пейзаж света становился ближе и увеличивался в размерах. Наконец самолет чиркнул шасси по бетонной полосе, заскрежетал и заскрипел. Мы были на месте. Римский аэропорт — большая стеклянная глыба, полная людей. Теплым вечером мы ехали в город по оживленным улицам. Гомон, движение, свет и звук — это действовало как наркотик. Порой я терял ориентацию, не понимая, где я. Должно быть, я выглядел как дикарь, только что вышедший из лесу: потрясенный, с вытаращенными глазами, пытающийся хоть что-нибудь рассмотреть, увидеть, различить.

Утром из соседней комнаты донесся разговор. Я узнал голос Марио. От меня не утаили, что спор шел на тему, как меня нормально одеть, поскольку я прилетел одетый по моде а-ля Варшавский пакт-56. А было на мне: шевиотовый костюм в контрастную черно-синюю полоску, состоящий из двубортного пиджака с торчащими квадратными плечами и длиннющих широких брюк с большими отворотами, светло-желтая нейлоновая рубашка и зеленый галстук в клеточку. Ну и, наконец, ботинки: массивные мокасины на толстой негнущейся подошве.

А что вы хотите, конфронтация Запад — Восток проходила не только на полигонах, но и во всех прочих сферах. Если Запад одевался легко, то Восток, по контрасту, тяжело; если Запад носил вещи, подогнанные по фигуре, то Восток наоборот: все должно было болтаться. Носить с собой паспорт не требовалось: невооруженным глазом было видно, откуда, с какой стороны железного занавеса явился человек.

С женой Марио мы отправились по магазинам. Для меня это были походы-открытия. Больше всего поразили три вещи. Первая, что магазины полны товаров, они буквально лопались от товаров, которыми были завалены полки и прилавки и которые многоярусными цветными ручьями выливались на тротуары, улицы, площади — Вторая, что продавщицы не сидели, а стояли, не отводя взгляда от входной двери. Странным казалось, что они стояли и молчали, вместо того чтобы сидеть и разговаривать друг с дружкой. Ведь у женщин всегда есть о чем поговорить. Проблемы с мужем, с детьми, как одеться, что со здоровьем, не пригорело ли что вчера. А у меня складывалось впечатление, будто они совершенно незнакомы между собой и не испытывают желания поболтать. Третьим потрясением было то, что продавцы отвечали на вопросы покупателя. Отвечали развернутыми предложениями и в конце говорили grazie! Жена Марио о чем-то спрашивала, а они вежливо и внимательно слушали, так сосредоточенно склонившись к клиенту, будто стояли на старте какого-то забега. И после всего этого снова раздавалось сакраментальное grazie!

Вечером я отважился выйти в город в одиночку. Должно быть, я жил где-то в центре, ибо близко располагалась Стационе Термини, откуда я пошел по виа Кавур до самой площади Венеции, а потом улочками, закоулочками обратно — до Стационе Термини. Я не видел архитектуры, памятников и монументов, меня восхищали только бары и кафе. Повсюду на тротуарах были расставлены столики, за которыми сидели люди, они что-то пили и разговаривали или просто смотрели на улицу и прохожих. За высокими узкими стойками бармены разливали напитки, смешивали коктейли, готовили кофе. Везде сновали официанты, разносившие рюмки, бокалы, чашки с такой жонглерской ловкостью и таким куражом, какие я видел только раз, в советском цирке, когда фокусник достал из воздуха деревянную тарелку, стеклянный бокал и тощую квохчущую курицу.

В одном из кафе я углядел пустой столик, сел и заказал кофе. Спустя некоторое время я заметил, что люди смотрят на меня, несмотря на то что на мне был уже новый костюм, снежно-белая итальянская сорочка и самый модный галстук в горошек Видно, в моем облике и жестах, в том, как я сидел и двигался, было нечто такое, что говорило, откуда я — из нездешнего мира. Я почувствовал, что меня принимают за чужака, и хотя должен был радоваться, что сижу здесь, под чудесным небом Рима, мне сделалось не по себе. Костюм я сменил, но мне не удалось скрыть под ним то, что меня сформировало и что оставило свой след. Я находился в прекрасном мире, который тем не менее напомнил мне, что я для него чужой.

Приговоренный к Индии

При входе в четырехмоторный колосс «Эр Индия Интернэшнл» пассажиров приветствовала стюардесса, одетая в сари пастельных тонов. Мягкий цвет ее одежды словно обещал, что нам предстоит спокойный и приятный полет. Ее руки были сложены как для молитвы, но то был индуистский жест приветствия. На лбу, на уровне бровей я увидел поставленную помадой точку, ярко-красную, словно рубин. В салоне чувствовался сильный и незнакомый мне запах, наверняка это был запах каких-то восточных благовоний, индийских трав, плодов и смол.