Игорь Бойков - Жизнь, прожитая не зря Страница 3

— Омар, открой дверь!

— Быстро открывай, да!

Чамсурбек дёрнул за кольцо ещё раз. Выругался в полголоса. Ударил по нему прикладом.

— Э, выходи давай! — зычно рявкнул полный приземистый горец, с побагровевшим, налитым кровью лицом.

Но вдруг люди отхлынули от ворот — в толпе что-то произошло. Даже те, кто только что со злобой бил в них ногами, обернулись в другую сторону, нетерпеливо вытягивая шеи. Раздались возгласы:

— Ва, это она, да?!

— Она?!

Чамсурбек оглянулся. К дому вели под руки женщину — сгорбленную, иссохшую телом, с омертвелым лицом, по которому разметались выбившиеся из-под толстого горского платка длинные седые космы. Поддерживаемая под руки с двух сторон молодыми девушками — её родственницами, она едва шла, с трудом переставляя тощие кривые ноги. Это была Кумсият — мать убийцы Омара.

И вот она уже стоит напротив бывшего своего дома, в котором, запершись, засел её последний, оставшийся в живых сын. Прошлой ночью тот приходил к ней, к матери. Подобрался к селу незаметно, таясь от пастухов с их чуткими, настороженными волкодавами. До позднего вечера, завернувшись в бурку, пролежал в высокой некошеной траве, что росла сразу за старинным кладбищем с сотнями древних, замшелых, вросших в землю каменных надгробий-торкал с выветрившимися от времени арабскими надписями. А потом, уже глухой ночью, крался по пустым тёмным улицам, пробираясь к дому родни, которая приютила его мать.

Там, в тёмной прокопчённой сакле, при тусклом отсвете едва тлеющего фитиля свечи, он, немытый, заросший до глаз густой бородой, с жадностью набросился на остатки ужина. С хрустом и чавканьем разрывал крепкими зубами варёное мясо, грыз хрящи, давился ещё не остывшими лепёшками, с наслаждением разжёвывал куски остро-солёного овечьего сыра, торопливо запивая их молоком.

Затем, насытившись, он долго и сбивчиво рассказывал родне, как долгие месяцы бродил по горам, как построил шалаш в глухом ущелье, собирал черемшу и воровал у чабанов овец, чтобы не умереть с голоду. Как на зиму уходил через перевал, за которым в одном из грузинских сёл жили дальние родственники его жены. Как скрывался у них в сакле, безвылазно просидев несколько месяцев в глухой неотапливаемой комнатёнке без окон, кутаясь по ночам в ворох овечьих шкур от мучившего его жестокого холода. И этой весной, едва только со склонов гор стаял снег, твёрдо решил вернуться обратно. Потому что непреодолимо потянуло его назад в село, в котором родился и вырос, к родному очагу и к ней, к матери — ибо не было у него больше ни жены, ни отца, ни брата, и не осталось никого теперь ближе и роднее неё. И мать сидела напротив, слушала, качая головой и едва слышно бормоча что-то. И по её впалым щекам пробегали редкие слёзы.

Теперь же, оказавшись посреди разгорячённых, со злобой смотрящих на неё людей, она вдруг решительно высвободила руки и пошла сама, прямо на Чамсурбека — уверенно и твёрдо. Подняла на него глаза: глубоко запавшие, пронзительные. Тонкие губы слабо шевельнулись, но не издали ни звука.

— Твой сын ранил моего отца, — заговорил первым Чамсурбек, глядя ей в лицо прямо. — Отец умирает.

Старуха не закричала, не заголосила истошно, не рухнула перед ним наземь, умоляя пощадить сына. Она стояла молча, согбенная, недвижимая. Смотрела на него прямо, неотрывно. И только лишь глаза её чуть сузились.

— Безоружного ранил, кинжалом в живот, — Чамсурбек возвысил голос.

И почувствовал, как его ладонь, сжимавшая приклад «трёхлинейки», сделалась горячей, влажной.

Взгляд старухи жёг его ненавистью:

— Твой отец умирает, — ответила она медленно, с усилием произнося каждое слово. — А мой сын Магомед-Курбан давно уже умер.

Люди молча внимали их разговору. И страшны им казались эти двое — живые частицы расколотого взаимной ненавистью народа.

— Ты убил его, — продолжала она, — Ты.

Её слова перешли в шёпот, но от того сделались ещё страшнее в своей силе ненависти.

Палец Чамсурбека лёг на спуск.

— Магомед-Курбан был бандит. И он убил Гаджи, председателя колхоза. А потом, у реки он ещё чуть не убил Сагида! — выкрикнул он гневно.

Та не ответила ему ничего.

— Ты помнишь, как твои сыновья в 22-м вернулись в село?! Помнишь?! — Чамсурбек рычал неистово. — Они тогда каялись на годекане,

отцу говорили, мне говорили, старикам говорили, всем говорили, что — всё! Клялись, что больше никого не тронут, никогда не возьмут в руки оружие! Говорили, что теперь за советскую власть! Помнишь?! Ведь их простили!

— А что им прощать? Мои сыновья не зарились на чужое, как вы. Они защищали только своё, — зашипела Кумсият в ответ. — А ты помнишь, Чамсрубек, как овец вы у нас отнять захотели? Как из родного дома выгнали?! Это ты помнишь?

— Кто это — «вы»?!

— Вы — коммунисты! Чтобы в свой колхоз забрать, себе. Ты что ли этот дом строил?! Ты об этом помнишь?

— Дом не мой, это клуб теперь. И моего там ничего нет — теперь всё общее, народное! — выкрикнул Чамсурбек в ответ.

— Общее? Нам вы ничего не оставили. Себе всё забрали. себе., — продолжала шипеть старуха.

— А вы хотели, как при хане?! Чтоб мы вашу отару по горам гоняли, а твои сыновья бы только жрали хинкалы дома и пили бузу? Чтоб было как в 20-м, когда люди в селе голодали, и женщины кутались в шкуры, потому что им не в чем было выйти на улицу?! Тогда твои сыновья хвастались новыми бешметами и сапогами, а твои дочери звенели свадебными украшениями!

— Я и мои сыновья ханского рода, — глаза старухи гордо сверкнули.

И она глянула на Чамсурбека надменно, с вызовом.

— Нет больше ханов! И не будет!

— Вы — выродки шайтана! Ты мечеть закрыл. Вы даже молиться запрещаете. Аллах покарает вас.

Вдруг из людской гущи раздался резкий выкрик:

— Вот он! Вот он!

Толпа заволновалась. Люди, плотным кольцом обступившие Чамсурбека и Кумсият, начали оборачиваться на дом. Они задирали головы и глядели наверх, на окна второго этажа.

Чамсурбек оглянулся. И тут же грянул выстрел. Сорвав клок шерсти с его папахи, пуля ударилась о каменную кладку стены напротив, отбив от неё несколько мелких осколков.

Люди, словно испуганное стадо, шарахнулись в разные стороны.

— Стреляет! Стреляет! — загалдели вокруг.

— У него гранаты! — усиливая общую панику, истошно завопил кто-то. — Сейчас бросит!

Только что запруженное народом пространство перед домом мгновенно опустело. Одни, суматошно толкаясь и напирая друг на друга, кинулись бежать по узенькой кривой улочке, ведущей вниз. Другие попрятался за каменными заборами и выступающими углами домов.

В предрассветных сумерках, спеша уйти обратно в горы, Омар наткнулся на Вагида случайно, уже на самой окраине села. Они столкнулись лицом к лицу — шедший на пасеку старик возник неожиданно на тропинке, преграждая Омару путь к лесистым горным склонам. Их взгляды встретились, и тот замер в страхе, сжавшись испуганно. Но увидав, что Вагид безоружен, мгновенно сунул руку в карман, за наганом. И тут же сообразил: стрелять нельзя — его услышат. Тогда Омар выхватил из ножен, болтавшихся у пояса, кинжал и бросился на старика. С силой вонзил лезвие дважды тому в живот.

— Чамсурбеку твоему тоже башку отрежу за брата! — крикнул он, когда Вагид с глухим хрипением повалился на землю.

И сразу бросился прочь.

Побежал напрямик через картофельное поле, которое начиналось сразу же за селом. Спотыкаясь, путаясь в уже подросшей ботве, он мчался отчаянно, не разбирая дороги. Но уже гнавшие скот на выпас чабаны его заметили и с криками бросились на перерез, отрезая единственный путь к спасению.

— Стой! Стой! — долетели до него грубые окрики.

С утробным рыком залаяли огромные косматые овчарки-волкодавы.

Тогда, поняв, что уйти не удастся, Омар остановился на мгновенье, дыша тяжело, с хрипом, бешено озираясь по сторонам. Взмахнул окровавленным кинжалом, изругался громко. И повернул назад, в село.

Он видел, что к израненному им человеку подбежал один из чабанов, наклонился, попробовав приподнять. Затем глянул в его сторону, что-то выкрикнув со злобой. Омар юркнул в одну из кривеньких боковых улочек и помчался по ней, что было мочи. И сами ноги привели его к прежнему своему дому, который был здесь же, неподалёку.

Здание клуба в этот ранний час было ещё пустым, и красный флаг на крыше недвижимо обвисал на древке. Он привычно, по-хозяйски дёрнул с размаху за железное кольцо, вдетое в массивное основание в виде оскаленной львиной морды. Но дверь не распахнулась — она была теперь заперта на небольшой висячий металлический замок. Омар выматерился, подсунул под него, словно отмычку, кинжал, надавил всем телом. Противно лязгнув, сорванный замок отлетел в сторону.

Ворвавшись внутрь, он дико оглянулся вокруг.

— Эй, кто здесь?! — заорал он.