Виктор Пронин - Опасный человек Страница 3

— Ну? — вырвалось у Кости.

— Что — ну? Вот и все.

— Постойте, постойте! — Олег Алексеевич захлопнул дверь купе, за которой раздавались слишком уж громкие голоса. — Количество производимого продукта... Так? А дальше?

— Какого продукта? — усмехнулась Валерия Александровна. — Колбасы?

— Как вам эта колбаса в душу запала! — рассмеялся Федор беззлобно. — Вы уж готовы все радости и горести людские на колбасу пересчитывать.

— Подождите! — вдруг тонко взвизгнул Олег Алексеевич. — Хватит вам эту колбасу жевать. Количество производимого продукта должно соответствовать... Чему?!

— Потребностям общества.

— Правильно, должно! А где же закон?

— Это он и есть. — Федор развел руками, мол, чем богаты, тем и рады.

— Если я правильно поняла, вы утверждаете, что количество сваренного мною супа должно соответствовать числу приглашенных гостей? — сквозь смех спросила Валерия Александровна.

— Совершенно верно! — подхватил Костя. — А количество закупленных бутылок должно в точности соответствовать возможностям и потребностям ваших гостей!

— Смеетесь? — спокойно спросил Федор. — Смеетесь, — повторил он печально. — И ни на что другое вы не пригодны. Все-то вы знаете, все понимаете, обо всем суждение имеете, и не дай бог сказать такое, что не влезает в ваши умственные колодки! Сразу смешно становится. Раньше на кострах сжигали, на кол сажали, в подземелья прятали, а теперь и надобности такой нет. Достаточно просто посмеяться. И нет человека. Остался болван, которого послушать можно разве что для потехи.

— Вы напрасно на нас обиделись, — сказала Валерия Александровна. — Ей-богу, напрасно.

— На вас?! — Федор усмехнулся. — Нет. Иначе я был бы уж совсем круглым дураком. Вас только пожалеть можно. Говорю же — отработанный материал. Костя вот помоложе будет, и то уже не усвоит ничего нового... Готов. Спекся. И это его даже не печалит. А между тем академик Богоявленский, с которым мы вчера до двух часов ночи толковали, не смеялся. Он бухнулся передо мной на колени. Да. А потом пожал вот эту руку и минут двадцать на меня смотрел — думал. Академик Богоявленский двадцать минут думал, прежде чем слово молвить, вопрос задать. А вам сразу все понятно, сразу и смешно. С вами только на пенсию выходить. Все небось знаете? Все льготы, надбавки, проценты повычислили, а? — Федор неожиданно повернулся к Валерии Александровне.

— А как же, конечно, знаю. — Женщина чуть вскинула голову и подобрала живот. — И вам советую заранее позаботиться.

— Какой же вопрос задал вам академик Богоявленский? — нетерпеливо спросил Олег Алексеевич.

— Как, говорит, ваш закон, уважаемый Федор Дмитриевич, учитывает растущие потребности общества? Вопрос пустяковый, но я не стал спорить с академиком. Сказал, что ему, Богоявленскому, виднее, как это учесть.

— А он?

— Пожал мне руку, вот эту самую, и, можно сказать, облобызал. И вытер глаза.

— Тоже смеялся до слез? — уточнил Костя.

Но Федор только успокаивающе поднял руку, дескать, не надо, такими уколами меня не проймешь.

— Послушайте, Федор! — отчего-то волнуясь, вскричал Олег Алексеевич. — Но ведь в вашем законе все очевидно! Его в детском саду поймут!

— Поймут, — кивнул Федор. — Как и любой другой приличный закон. Чем тяжелее гиря, тем сильнее ее к земле тянет. Очевидно? Чем красивее баба, тем больше вокруг нее мужиков пляшет. И наоборот. — Федор покосился в сторону Валерии Александровны. — Вашему Ньютону яблоко на башку свалилось, а вы уж выть от восторга! Надо же — яблоко вниз упало, а к облакам, надо же, не вознеслось! Ай-яй-яй! Какой мудрый! Одно слово — импортный!

— Ну, на Ньютона ты, Федя, напрасно бочку катишь, — заметил Костя. — Он ничего старик, не зря жизнь прожил.

— Бедные вы, бедные! — тяжело вздохнул Федор. — С вами уж и пошутить нельзя. Даже шутки вам нужны какие-то... колодочные. Чтоб по размеру были, по стандарту международному.

— Опасный ты человек, Федя, — озадаченно проговорил Костя. — Чует мое сердце — есть у тебя второе дно.

— И второе — не последнее, — усмехнулся Федор.

Постепенно стемнело, увлеченные разговором, они не догадывались включить свет и ехали в полумраке. Когда за дверью раздался перезвон стаканов и проводница, не говоря ни слова, вошла в купе, поставила на стол чай и молча вышла, Костя спрыгнул с верхней полки, надел шлепанцы, подтянул брюки, присел на нижнюю полку. Олег Алексеевич начал медленно сдирать обертку с сахара. Валерия Александровна, поставив на колени свою сумку, принялась копаться там, разыскивая что-то к чаю. За окном, мелькали черные стволы деревьев, изредка в сумерках можно было различить фары стоявших у переездов машин, огоньки редких изб. Наткнувшись ногами на авоськи Федора и почему-то впав в легкое раздражение, Костя, не глядя, сдвинул их в сторону, сел ближе к столику. Федор наклонился, поправил свои узлы, поставил их на прежнее место.

— Там труба проходит, — пояснил он. — Отопление... Нагреется моя колбаса, протухнет.

— Ничего, прожаришь раз-другой — сойдет, — усмехнулся Олег Алексеевич.

— Говорят, что с запашком куда полезнее! — хохотнул Костя.

— Главное — привыкнуть, — улыбнулась одними лишь глазами Валерия Александровна. — Я слышала, что медведи нарочно прикалывают дичь на время, чтобы она слегка... м-м... взялась душком.

— Да? — переспросил Федор. — Ну ладно... кому-то и сволочью надо быть.

— Это ты о ком? — спросил Костя, напрягшись и побледнев.

— О себе, — просто и буднично ответил Федор. — Только о себе, только о себе. — Он взял стакан с серым чаем и, отодвинувшись от столика, начал прихлебывать прямо с рук.

— Ну, это уж вы напрасно себя такими словами, это уж вы слишком. — Валерия Александровна со значением посмотрела на Олега Алексеевича и Костю. — Право же, вы не заслужили столь суровой оценки.

— Не повезло вам с попутчиком, — проговорил Федор, не то вздыхая, не то просто стараясь остудить чай. — Вы все такие воспитанные, образованные, с полуслова понимаете, суждение у вас есть обо всем на свете... Дипломы, кабинеты, портфели... А тут вареная колбаса в авоське... Стыд и срам. То-то смеху у вас будет, когда расскажете своим приятелям про эту колбасу, то-то веселье начнется. Не остановишь. — Федор смотрел в стакан, словно опасаясь, что по глазам его поймут его обиду и оскорбленность. — Но кому-то и сволочью надо быть на земле, без них тоже нельзя, без сволочей жизнь остановится. Вот сел бы к вам четвертым кто-то с портфелем, а в портфеле важные бумаги... Другой разговор. Понимание, уважение, извините, пожалуйста, угощайтесь, ради бога, приятно познакомиться... А тут можно и колбасу ногой поддать. Ничего страшного, съест и тухлятину...

— Федя! — вскричал Костя и повернулся к Федору всем телом. — Ну, прости! Ну, не хотел! Не думал даже, что там твоя колбаса!

— Бывало, собаку вышвырнешь вечером во двор, утром проснешься, а там мороз пятнадцать-двадцать градусов... Идешь извиняться перед псом, похлебку ему суешь, за ушами чешешь... — Федор не поднимал глаз от стакана. — Я ведь правду говорю — вы и в самом деле в одном купе со сволочью оказались. И фельетоны были на меня, и товарищеский суд порицал, и соседи жаловались, и с работы меня гнали... Гнали, еще и как! Под зад коленом, можно сказать. Склочник я, кляузник, пакостник. Пишу, жалуюсь, сплетничаю... Но кому-то и эту работу надо выполнять, кому-то и собой жертвовать надо. Вот вы, — Федор поднял глаза и посмотрел на каждого, — вот вы не ссоритесь с начальством? Нет, не ссоритесь. Даже убедившись, что глупое оно у вас, что ворует, торгует квартирами, должностями, не брезгует подарками дорогими, не станете возмущаться, не подниметесь на трибуну, в суд не напишете. Потому что вы хорошие люди, у вас воспитание, положение вам не позволяет, много у вас отговорок. Запачкаться опасаетесь. Опять же ждете отпуск в августе, повышения, благодарности... Черт с ним, с Богоявленским, его и нет вовсе, этого Богоявленского-то... Я всю неделю по судам ходил, по редакциям, по министерствам... Ни с чем еду, ничего не добился. Даже гостинцев купить не успел, только вот колбасы детишкам недалеко от вокзала успел хапнуть. А ты пинаешь ее. — Федор посмотрел на Костю без обычного напора, беспомощно посмотрел.

— Ну, прости, Федя! — Костя сложил руки на груди.

— Пожалуйста. — Федор равнодушно пожал плечами.

— А я даже не заметила ничего. — Валерия Александровна обвела всех недоуменным взглядом. — Что произошло-то?

— Ладно, — сказал Олег Алексеевич. — Проехали.

Утром, когда уже рассвело, Федор сошел на какой-то маленькой станции. Лил дождь, покрытый лужами перрон пузырился от ударов капель, редкие встречающие жались под козырьками киосков, у багажного отделения, выглядывали из дверей низенького кирпичного здания вокзала. Федор тяжело спрыгнул со ступеньки, прошел вдоль вагона, махнул рукой своим попутчикам, приникшим к окну. Потом сунул руки в карманы, поднял куцый воротничок пиджака и, ссутулившись, прямо по лужам, направился к выходу с перрона.