Евгений Федоров - Проклятие Страница 3

— Москву тебе дарю, тебе, мой мальчик!

В глазах Всевышнего, даже наверняка так, она подарила Москву своему светоносному супругу: есть реальная история, она на небесах, только она, ее Небесный Иерусалим, истинны, а мы живем в профанном мире, который есть лишь тусклое отражение великой идеи, великого Замысла, потому-то всё так безрадостно, серо, преступно, грехи, казни, всё то, что творится на земле грешной, оно забывается, зачеркивается и перечеркивается.

Тороплива, всё на лету, на ходу, как у какаду, вне быта, коротка, ярка, цветет всеми цветами радуги, совершенна лагерная любовь.

Они ждали ребенка.

Они уже не говорили о их любви, а тем паче о судьбах революции, она непрерывно капризничала, упрекала Алексея, что он ее не любит, что для него она стара, на 12 лет его старше, вонючая старуха, подурнела. Алексей молча обнимал ее. Она капризничала, злилась, плакала, горько, шпыняла, нудила, зудела, донимала жалкими словами, шипела: молчун бессердечный, завеса молчания, не прорвешься, умоляю, только не молчи! опять и опять шпыняла, глаза его равнодушны, пусты и лживы, В них нет любви; то было отнюдь не нежное шипение, а злое, одержимое, страшное. Она жутко переменилась. Алексей слышал, что женщины очень капризны, истеричны, нервны, раздражительны, когда захвачены беременностью, меланхолично тупо терпел, затылок чесал. Оставался сдержан, стоически тих, обычен. Ни разу не сорвался.

Стало известно (Алексей узнал первым: второй помощник нарядилы), что большую партию готовят к этапу, в списке и он, и Анна Ильинична. Она была на сносях, раздуло, разнесло, яйцевидна, почти шар, нетранспортабельна, и ее легко вычеркнули из списка, хотя она числилась кадровой троцкисткой, наши чекисты не звери какие, верны в главном, без особого труда уладили дело, жесткая разнарядка, кем-то заменили (свято место пусто не бывает)…

Немудрый приказ серьезного наркома товарища Ежова за № 00447 от 30 июля 1937 года с Приложением № (без номера! легенда и мрачная загадка нашего века!), выполнялся строго и неукоснительно, нагнал приказ за № 00447 на всех непомерного страха (и бьется о борт (аборт?) корабля), крепко тряхнуло (по кочкам, по ямочкам, по ровненькой дорожке, бух в яму). Взбесившееся время; даже бывалым, кадровым энкавэдэшникам стало казаться это странным, жутким излишеством, хаотическим нагромождением нелепостей, что сие всё значит, не могли взять в голову толк свистопляски и вакханалии; и в головах у славных стражей революции пошли круги, карусели, а в перепуганной насмерть первопрестольной Москве, вообще-то видавшей виды, циркулировал анекдот, умора, ха-ха! и на вопрос, как живете, откликались, как в троллейбусе: одна половина сидит, другая — трясется, но это так, к слову, а вообще-то жизнь кажется (не кажется, а по сути так!) ярче, прекраснее, когда берут не тебя, а соседа, севрюжина с хреном особенно вкусна была в тот незабвенный год, Москва дико веселилась, неизъяснимы наслажденья, говаривал Пушкин, на пиру во время чумы.

Ключевое слово — “троцкизм”, емкое, звонкое слово! (несмываемое, черное клеймо: злые языки мололи, язык без костей, молва легкокрыла, назойлива, будто бы Анна Ильинична сподобилась особого внимания Льва Давыдовича, осчастливил ее великий человек, да близкого ничего не было, даже поползновений, легкой интрижки или там рандеву под пьяную лавочку, а ведь нравы их среды до крайностей либеральны, агрессивны по отношению к вековым предрассудкам, лицемерной буржуазной морали, мещанским привычкам, штурм неба, семьи, частной собственности, пророчески прост сексуальный катехизис революционера: кто кого сгреб! Алексей знал, что она осталась закоренелой девственницей, глубокой, стерильно чистой, ничуть не оскоромившейся в кошмаре социальных катаклизмов, умела себя блюсти, ждала его, принца, избранника, единственного, несравненного, без малого сорок лет ждала!)

У Анны Ильиничны начались родовые схватки. Алексей приходил к окнам больницы прощаться, боли такие, небо с овчинку, узок таз, ей было не до него. Алексей хотел сына, но родилась девочка, маленькая, с чудесными, ангельскими, голубыми глазками: глаза Алексея. Он так и не узнал, что у него девочка: тех, кто ушел на этап, без особых церемоний, не рассусоливая, шлепнули, меры энергичны, решительны, подробности неизвестны, никогда уже достоверно не будут известны, да и — тьфу, надоели все эти пустые разговоры, осточертела вся эта риторика о загадочном, шарадном 37-м годе, перекормлены лагересловием, под завязку, поташнивает, довольно, будет, хватит, тема репрессий, лагеря изжила себя, обращайтесь к Шаламову, это трубадур той эпохи, у Шаламова высший авторитет в интерпретации лагерной темы, непревзойденный бытописатель, стилизатор, туфту заряжал, чернушник, нагнетатель ужасов, создатель новых стереотипов, всё у него найдете.

Неотвязчиво лихо одноглазое, когда пристанет, приклеится, банный лист — троцкизм, троцкизм! сущая повесть о горе-злочастье, ах! что вы! ах, бросьте, да неужто так навылет, прямо и троцкизм? Лагерь, ссылка, опять новые злополучия, опять — по новой, опять взяли за жопу, загудела, в который раз, сколько можно! Лефортовская тюрьма, мать родная, альма мутер, а ну, давай рассказывай! погибли юность и талант в стенах твоих, следствие, КРТД, причесали, вологодский конвой шутить не любит, шаг вправо, шаг влево считается побегом; опять лагерь, война, калорий дюже мало, во всю старается жареный петух, Ванюшин неиствует, вездесущ, будь он проклят в веках, неугомонен, сверхъестественная энергия, они прокладывают железную дорогу, шпалы тяжелы, не сдвинешь, трое еле поднимаем, стране нужен уголь, куем победу, припекло, самобытная реальность, их перебросили на соседний ОЛП, две трети ОЛПа дистрофики (здесь от пеллагры, кровавый, голодный понос, никаких запоров, умирал и умер в эти дни ее отец, священник, но она не знала, так и не узнала, что их почти столкнула лбами коварная судьба, сумбур, сплошная нелепица, странная, мистическая сага, дыхание фатума хорошо чувствовали древние, лишняя, бессмысленна была бы эта встреча: она давно вычеркнула отца из своего сердца), целебный душистый необыкновенно воздух, аграрные противоречия, умри сегодня, а я умру завтра, потеря памяти, личности, бред, пожухли адаманты ее чудных глаз.

Так она отмахала злополучные 17 лет, не жук чихнул, а куда денешься, исковерканная жизнь, живуча оказалась, сдюжила. Весь мир заряжен неудачей, успевай поворачиваться, безнадежная, безысходная, злая ссылка в Красноярском крае, притормозилась и застряла навсегда, ущип, еще ущип, еще как защемило, вольняшка, даже отмечаться не надо, да в лагере хоть была общедоступная, святая пайка, здесь, на этой подлой воле, хуже чем в лагере, плотно припухла, не получается никак вырваться из лабиринта проблем, бытовых трудностей, тяжелый конфликт с обстоятельствами, везде и всюду проблемы и сложности, невыносимые, великая усталость, атрофия воли, апатия, чего она раньше не знала, даже не понимала, почему так припухал Наполеон на Святой Елене, мистический страх собственной тени, будешь бояться, когда эдакое со всех сторон и дружными рядами прет на тебя; безбытность, безбытность на безбытности сидит, безбытностью погоняет, горький, крутой настой неурядиц, мыкалась, пропадала, хоть голову в петлю суй, укатали сивку крутые горки, улыбка исчезла с ее лица, даже страдальческая, ко всему безразлична, даже к запорам, бесчувственна, апатия, деревянная, не причесывается, не чистит зубы, нет тревожных мыслей о завтрашнем дне, забыла и думать о мировой революции, у натур кипучих, бурных, целеустремленных, энергичных, когда они попадают в ситуацию вынужденной пассивности и безделья, теряется воля к жизни.

Она была отчаянно одинока, и кольцо одиночества сжималось, душило, безотчетный ужас, хуже некуда.

Мир не без добрых людей, и к ней проявлена сердобольность, сжалились, подобрали, помогли, преподает в школе английский язык, не то что разрешили, а как-то так, мухлеж, смотрят сквозь пальцы, числилась преподавателем жена директора, зачем-то ей нужно, шел стаж, а на самом деле детей учила, получала зарплату Анна Ильинична, вновь стала улыбаться, следит за собой, чистит зубы и так далее, всех устраивал этот маленький шахер-махер, сходило с рук, хотя директор, конечно, очень и очень рисковал.

Тихая пристань. Чудес и перемен она не ждала, они могли быть только к худшему. Дни, недели, месяцы катились.

О дочери она забыла: не думала, не вспоминала.

Во сне она иногда видела свою дочь: маленькая девочка лет трех, такой Марину забрали родители Алексея из лагеря где-то перед войной.

Сиротка до смерти пуганула бабушку, которая было затеяла безобидную игру, шла коза рогатая, тю-тю-тю, сю-сю! Мариночка в ответ разгонисто, сноровисто, свирепо устремила в глаза растерявшейся бабушке растопыренные пальцы, указательный и средний (сложился символ — V, победа!), при этом еще присовокупила несколько слов, сплошная, смачная феня (что вы хотите, классическая лагерная шутка! мы из лагеря), бабушка — шарахнулась, глаза на лоб скаканули, нет продыха, словно в поддых от души врезали, забулькала, заурчала, как испорченный унитаз, синеет, готова концы отдать.