Эндрю О'Хоган - Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро Страница 3

Миссис Гурдин, Мария Гурдин — «Мадда»[5], или «Мад», как называли ее девочки, — проявила поистине имперское хладнокровие своих русских соотечественниц. Как Романовы в Екатеринбурге зашивали украшения в подкладки своих платьев — те драгоценности, что расстрельная команда потом впечатала пулями в их тела, — так и Мад упорно разыгрывала роль мученицы и жертвы собственного богатства, современной русской героини, корчащейся от боли в сиянии бриллиантов. Когда она ноябрьским утром приехала за нами в Гриффит-парк, на ней был ослепительный серый тюрбан и невероятно шаткие босоножки на высоком каблуке с открытым носом. Она была совершенно не похожа на женщину, заботившуюся о нас в Англии. В качестве дани уважения разрушительному действию материнства миссис Гурдин носила вопиюще яркий макияж. Несомненно, она была убеждена, что материнство — это огромная жертва, а макияж подчеркивает ее муки. Мадде было свойственно то, что Китс называл «негативной способностью»: в Англии она производила впечатление лощеной бизнес-леди в белых перчатках, а в Калифорнии разгуливала шаткой походкой по газону, изображая Джоан Кроуфорд после фиаско ее материнской карьеры. Помаду миссис Гурдин и общую разочарованность жизнью можно было учуять за пятьсот ярдов. Вскоре я самым непосредственным образом познакомился с глубиной гнева, крывшегося за ее эффектностью: в день, когда нас выпустили на свободу, она прикатила за нами в арендованном фургоне, распахнула задние двери и, сунув внутрь кипу документов, швырнула нас следом. Ах, какие мы страдалицы, право слово! Запрыгивая в фургон Мадды, я чувствовал себя Томом Джонсом, перескакивающим садовую ограду.

Ухабы. Очень много ухабов. И какой чудесный урок о цене ревностного поклонения ее светлость преподала нам по дороге в долину Сан-Фернандо и городок Шерман-Оукс! Позвольте, я скажу: миссис Гурдин была верховной жрицей жертвенного огня, фанаткой фанатов — типичная мать юной актрисы, вся на взводе и обезумевшая от эмигрантской веры в американскую мечту. О да. Она сидела за рулем в своем ослепительном головном уборе и щедро сыпала из окна русской бранью, продираясь сквозь поток машин на фургоне, полном британских собак. Рядом со мной на сиденье устроился мрачный бультерьер, сосредоточенно пытавшийся составить математическую формулу, которая вопреки всем очевидным признакам позволила бы доказать, что миссис Гурдин вполне довольна жизнью.

— Если прибавить к небольшой порции таланта изрядную степень отчаяния, — сказал он, — а затем помножить это на жажду мести и разделить на стандартное тщеславие, можно заключить, что Мадда вполне счастлива.

Мы проехали мимо Греческого театра в конце Вермонт-каньон-роуд. Миссис Гурдин яростно крутила руль, одновременно пытаясь успокоить лающих собак.

— Я бы сказал, что мамочкиного гнева хватит на половину города, — заметил пшеничный терьер, глядя на пролетающие мимо пальмы бульвара Лос-Фелис. — Ты глянь на ее физиономию, такой впору чертей пугать. Кроме шуток, от одного ее вида кипяток стынет. А ногти? Видал, каким жирным слоем намазала? Эх!

— Ух ты! — воскликнул самец овчарки. — Как приятно очутиться на свободе!

— А тюремщик у нас был неплохой, — задумчиво протянул пшеничный терьер.

— Согласен, — кивнул я.

— Ну-ну, полегче! — возразил самец овчарки. — Он все-таки был ужасно странный.

— Мне кажется, он параноик, — вмешалась лабрадорша с глазами жительницы северного Лондона. Складывалось впечатление, что ее взяли из дома психотерапевта, который лечил богатых дам, мечтающих зверски расправиться со своей горничной. — В его болтовне сквозила сексуальная озабоченность, не находите?

— Как вы это определили? — спросил стаффордширский терьер.

— Объясняю. Он будто бы умолял нас его отвергнуть, — ответила лабрадорша. — Возможно, что его глубокое стремление завоевать наш интерес было связано с затаенной ненавистью к самому себе.

— У-у, да бросьте, — сказал пшеничный терьер.

— В некоторых людях живет глубоко затаенный страх, — сказала лабрадорша. — Боязнь, что животным на самом деле известно больше, чем им. От этого они чувствуют себя неполноценными.

— Да ладно вам, — тявкнул я.

— Чушь и бред! — заявил овчар.

— Напрасно вы все отрицаете, — сказала лабрадорша. — Людей часто волнует, что так называемое царство животных наблюдает за ними, обсуждает их и…

— Осуждает? — предположил я.

— По-вашему, это невозможно? — Лабрадорша потрогала лапой окно и улеглась на своем сиденье. Мы ехали по Франклин-авеню: на улице все разгуливали в солнечных очках.

— Если взять общее количество паранойи у одного человека, — сказал стаффордшир, — разделить его на природное чувство собственного превосходства, вычесть переменную долю унижения и прибавить постоянную степень инстинкта самосохранения, легко доказать, что люди никогда по-настоящему не верят той правде, которую подсказывает им воображение. Правдой их не пронять и не уничтожить.

— Гав! — крикнул цверкшнауцер, восторженно изображавший дурачка на заднем сиденье фургона. — То есть в самую точку! — Первые месяцы своей жизни шнауцер провел в привратницкой одного из колледжей Кембриджа.

— Погавкай тут еще, — пригрозил ему ирландский пшеничный терьер.

— А ну ведите себя прилично! — крикнула миссис Гурдин, одарив нас несчастной полубезумной улыбкой. — Мы на Хайленд-авеню, подъезжаем к Голливудскому бульвару.

С противоположной стороны фургона донесся голос дворняжки, смахивающей на джек-рассела, — в тюрьме он всегда держался в стороне от остальных. Похоже, он кое-что понимал в этой жизни и говорил — если вообще подавал голос — откровенно и честно. Большинство собак — социалисты, но шнауцер сказал мне по секрету, что этот дворняга — обиженный на судьбу операист, последний из «Новых масс», один из тех щенят, что вечно разглагольствуют об авангарде пролетариата. Ходили слухи, что миссис Гурдин нашла его в «Баттерси»[6].

— В действительности люди догадываются, что мы за ними наблюдаем, — сказал дворняга. — А самые умные знают, что мы о них говорим. Люди вовсе не так глупы. Они только прикидываются.

— Ну дела, — съязвил овчар.

— Я серьезно, дружище, — ответил дворняга. — Они уже давно это выяснили, просто не прислушиваются к опыту предыдущих поколений. Вот мы — слушаем. И запоминаем. Любая эксплуататорская система держится на этом принципе: эксплуататоры должны забыть, что именно позволило им наслаждаться своим естественным преимуществом. Так уж оно устроено. Точно так же люди могут годами врать, пока не поверят в собственную ложь.

Он умолк, почесал за ухом и продолжил:

— Про это есть у Аристотеля. Он про животный интеллект очень хорошо все расписал.

Тут вмешался шнауцер:

— Да, он говорил, что в нас есть «кое-что сходное в рассудочном понимании». Это из «Истории животных». Он там пишет, что у людей и собак много общего.

— Да-да, а еще некоторые из нас «причастны памяти и более общественным образом заботятся о потомках».

— Славный был ученый, — сказал пшеничный терьер. — Что ни говори, а толика мудрости у него была. Но это не помешало ему написать, что слон может съесть девять македонских медимнов ячменя за один присест. Да неужели? Вряд ли это свидетельствует о равенстве наших сил. А свинья в его понимании — единственное животное, которое может подхватить корь. Ну надо же! Вот вам и Аристотель.

— Справа — Китайский театр Граумана! — проорала миссис Гурдин с водительского сиденья. — Именно здесь звезды суют руки и ноги в холодный жидкий цемент!

Фургон все еще петлял по дороге, а собаки рычали и спорили, подскакивая на сиденьях. В салоне стоял запах собачьего тепла, слюны и парфюма.

Я елозил и вертелся на месте, пытаясь раскопать в уме ускользающую от меня мысль.

— Все, к чему прикасается человек, претерпевает изменения под действием технологического прогресса и искусства. Мне кажется…

— Вот и мы так считаем, — перебил меня стаффордшир.

— Однако животные во все времена были не только прекрасными объектами изображения, но и великолепными зрителями, ценителями искусства.

— Дело говоришь, — кивнул пшеничный терьер.

— Точно, — поддакнул шнауцер.

— Устроили тут концерт! — оборвал нас овчар. — Давно пора оттаскать вас за уши. — Все дружно посмотрели на него, и пес тут же стушевался — если не по-овечьи, то по-овчарочьи.

— Люди идут во главе, — сказал я, — а мы следуем. Но зато как мы следуем! Великим предводителем в этом смысле был Плутарх, а не Аристотель. — В ответ на это собаки зашипели, зафукали и вообще принялись всячески выражать недовольство, однако миссис Гурдин быстро их угомонила.

— Помолчали бы, а? — прикрикнула она. — Устроили тут зверинец!