Зинаида Кузнецова - Рассказы Страница 3

— Ну-ка, расскажи мне про свою двоюродную сестру? — ухмыляясь, сказал он, — откуда она у тебя взялась? Я ведь не Михей, я вас всех здесь как облупленных знаю. Нет у тебя никакой сестры, и не было никогда. Так что давай, выкладывай, а то, ты меня знаешь!

— Да как же, Вася… Василий Кузьмич, — пролепетала Мария, — а Анька-то? Она в городе жила, ты, наверно, не помнишь, она давно уехала.

— Ты мне не финти! — отрезал он. — Значит, так. Иди сейчас домой, и пусть твоя «сестра» завтра прямо с утра идёт сюда. Разберёмся, чья она сестра.

И смотри — если что, тебе несдобровать. Со всем твоим выводком расстреляю, сам лично.

Наутро, не дождавшись Анны, Фонарёв, в сопровождении двух полицейских, сам явился к Марии.

Анны и её детей не было.

— Не знаю, где она, — тупо твердила Мария на все его вопросы.

Фонарёв, рассвирепев, ударил её по лицу. Она отшатнулась. Зазвенело в голове, левый глаз сразу перестал видеть.

— Говори, а то убью!

— Не знаю я! Утром проснулись — её нет. И детишек с собой увела.

— Ищите! — приказал полицаям Фонарёв. Полицаи облазили весь двор, заглянули в сарай, в подвал, опрокинув там бочки с квашеной капустой, сожгли сеновал — всё тщетно. Один из них полез, было, под кровать, но оттуда вдруг раздалось громкое «га-га!», и он, заорав с перепугу, вскочил на ноги. Под кроватью, как это испокон веков повелось в русских деревнях, сидели в огромных плетёных корзинах гусыни — высиживали яйца. Усидчивые мамаши неделями не поднимались с места, и лишь изредка вставали, чтобы выйти во двор и опорожнить желудок. Одна из гусынь, видно, решила, что сейчас как раз подходящий момент для этого. Она спрыгнула на пол и пошла к двери, шипя и вытягивая шею. Не дойдя до двери, гусыня извергла из себя огромную вонючую лужу зелёного цвета. Изба наполнилась зловонием, Фонарёв, зажав нос пальцами и, матерясь, выскочил на улицу, вслед за ним метнулись полицаи.

Фонарёв уехал в город. Полицаи несколько раз заявлялись к Марии, смотрели, вынюхивали, но уходили ни с чем.

Близился конец зимы. Люди шептали, что в лесу появились партизаны. В нескольких деревнях были нападения на полицейские участки, в одной убили старосту, отличающегося особой жестокостью. Немцы устраивали облавы, патрулировали дороги, люди боялись выходить из дома. На дверях управы появилось распоряжение: с наступлением темноты запрещалось находиться на улице, за неповиновение — расстрел на месте. Хватали всех, кто был хоть чем-то подозрителен. Вновь арестовали Марию, заперли её в сарае вместе со всеми детьми, кроме Павлика, — его не было дома. Немцы как-то дознались, что Анна, постоялица Марии, была до войны судьёй — видно, кто-то узнал её и донёс. Фонарёв сам допрашивал Марию, избивал её, грозился расстрелять детей. «Скажи, где она, и я отпущу тебя!» — орал он, размахивая перед носом женщины пистолетом. Мария отвечала только одно: «Не знаю!»

Павлик с наступлением темноты пробрался в хату, не зажигая огня, пошарил в шкафу, нашёл чёрствую краюху хлеба и с жадностью впился в неё зубами. «А как же они? — мелькнула мысль, — их же никто не кормил два дня…». Взяв огарок свечи и спички, он залез под кровать. Гусыня, спрятав голову под крыло, спала. Павлик осторожно отодвинул корзину, поднял охапку слежавшейся соломы, открыл находящийся под ней люк, оттуда пахнуло холодом и сыростью. Он спустился в подвал, вырытый, видимо, ещё дедом или прадедом, неизвестно для каких целей, зажёг свечу. «Тётя Аня, вы здесь?» — шёпотом спросил он. «Здесь, здесь, — ответил слабый голос. — Это ты, Павлик? А где мама?» «Её с ребятишками забрали, они в сарае школьном сидят. Я слышал, полицаи говорили, что вас ищут, вас кто-то видел и донёс, что вы у нас прячетесь, и мамку грозятся расстрелять…». Анна охнула. Уже два месяца Мария, рискуя жизнью, прячет их в этом подвале, отрывает от своих детей последний кусок, чтобы накормить её и детишек, а теперь вот может погибнуть из-за них…

Ночью выпал снег, может быть, последний в этом году. Деревня выглядела мирно и празднично, и только виселица с раскачивающейся петлёй напоминала, что страшный сон продолжается.

Анна шла в полицейский участок. Она понимала, что это конец. Только бы детей не тронули! И тут же больно сжалось сердце — и детей не пощадят, пытками выведают у того же Павлика, где они.

— Где начальник? — спросила она полицая, сонно таращившего на неё глаза. — Буди его, скажи, что я пришла. Сама.

Фонарёв на её требование отпустить Марию громко захохотал, потом сказал, злобно ощерясь:

— Отпустим, отпустим, не сомневайся. Только твоих выб… найдём, и всех вас отпустим.

Её затолкали в тот же сарай, где была Мария с детьми и другие арестованные. Увидев её, Мария ничего не сказала, только подвинулась чуть в сторону, давая ей место. В сарае было холодно, сквозь щели залетал снег и ложился на спящих людей. Женщины, положив в середину детей и согревая их своими телами, лежали молча, думая каждая о своём и о том, что ждёт их завтра.

Ночью в село вошли партизаны; разгромив полицейский участок, они освободили пленников, в том числе и Марию с Анной.

До самого отступления немцев они прожили в партизанском отряде.

Машина легко бежала по асфальту. Олечка, свесив головку набок, спала в своём кресле. Галина Сергеевна и Игорь Васильевич молчали. Галина Сергеевна вновь и вновь перебирала в уме все подробности неожиданной встречи, вспоминала лицо Марии, слышала её печальный голос: «Мне теперь незачем жить…» «Почему вы так говорите?» — спросила она Марию. «Как почему? — вопросом на вопрос ответила старая женщина, — Я столько лет ждала и надеялась, что встречусь с Анной, что когда-нибудь увижу её… А теперь — всё… Зачем же мне теперь жить? Для чего?»

«Какие же это были люди, наши родители, и вообще, то поколение, — думала Галина Сергеевна, — где, в чём они находили силы, чтобы преодолеть всё, что выпало на их долю? Откуда в них столько душевной доброты и чистоты? Нет, это просто какие-то святые были!» «Смоленские святые», — внезапно пришло ей в голову. Вот она, разгадка! Точно, смоленские святые! Смоленские, рязанские, московские… русские!..

Редкие машины, неожиданно возникнув из темноты, на мгновение ослепляли их фарами и снова исчезали во тьме. Вдали багровой полоской догорал закат.

По радио передавала концерт Людмилы Зыкиной.

Голуби

Время от времени я делаю себе подарок: покупаю журнал… что-нибудь вроде «Имена», «Биография» или «Караван историй». Люблю читать о жизни знаменитых, а то и вовсе неизвестных мне людей — трагедии, страсти, любовные перипетии. Эти журналы — не «жёлтые», очерки написаны мастерски, хорошо поданы, с большим уважением к героям.

На этот раз в качестве подарка — «Имена». Открываю наугад — рубрика «21 вопрос», где герои публикаций отвечают на поставленные вопросы. Интересно, как люди себя представляют, позиционируют. Без подсказок журналиста, без их фантазий и домыслов.

«Какое ваше самое главное достоинство? А какой недостаток?» — спрашивает журналист и получает ответ, иногда весьма забавный, иногда — сразу чувствуется — неискренний, направленный на то, чтобы приукрасить свой образ, выглядеть в глазах читателей лучше, умнее, значимей.

Отложив журнал, я вспомнила, что в одной из передач на местном телевидении ведущая тоже спросила меня: «Как вы считаете, какая самая главная черта вашего характера?» Я, на свою беду, сразу же ответила: «Доброта». На беду потому, что после этого уже несколько лет один мой хороший знакомый не упускает случая съязвить: «Надо же, добрая она, оказывается! Скажите, пожалуйста!», имея, наверное, собственное мнение на этот счёт. Хотя мы в дружеских отношениях, и он меня давно знает. Ну, ему виднее…

В окно стукнул голубь. Я махнула журналом, но он не обратил на это не малейшего внимания. Поворачивая головку то в одну сторону, то в другую, разглядывал через стекло цветы, стоящие на подоконнике, смотрел на меня, словно ждал чего-то. Я знала, чего он ждёт, но не торопилась, борясь с собой. Голубь взмахнул крыльями, затоптался, загулькал — из-под ног полетели земля и оторванные цветы настурции. Ах ты, негодник! Я открыла балконную дверь, согнала его с цветочного ящика, но он, перелетев на другой край балкона, как ни в чём не бывало, уселся на другой ящик и выжидающе смотрел на меня. Я закрыла балкон и перестала обращать на него внимание.

Голуби появились у нас на балконе этим летом. Молодая пара, судя по блестящим, глянцем отливающим перьям, стала частенько сидеть на перилах балкона. Я с умилением смотрела, как они целуются, как нежно голубок гладит своим клювом перья голубки, что-то воркует, воркует… Она отвечала ему взаимностью. Потом голубка куда-то исчезла, голубь сидел один, грустный, нахохленный. Однажды я заметила, что он, подняв с пола какой-то прутик, взлетел с ним на антресоль в торце балкона. Потом ещё раз, ещё, и я поняла, что, видимо, там они устроили гнездо. Голубка не показывалась. Голубь куда-то улетал, почти на целый день, вечером возвращался, взлетал на антресоль, потом вновь садился на перила. «Слушай, — сказала я мужу, — наверное, у нас на антресолях голуби свили гнездо. Голубь один сидит, а голубка не показывается. А чем же она питается?» «Да он ей в клюве еду носит», — ответил муж. Мне стало так жалко голубя, ведь он целый день где-то летает, ловит, наверное, мошек, чтобы накормить подругу. Это сколько же надо ему налетать, наловить этих мошек! Я достала из шкафа банку с пшеном и щедро насыпала его на балконе. Голубь, сначала испуганно вспорхнувший при моём появлении, присмотрелся, подождал, пока я уйду с балкона, слетел на пол и быстро-быстро застучал клювом. Через некоторое время, выглянув в окно, вижу, что от пшена не осталось и следа, а голубь опять куда-то улетел. Скорей всего, к реке полетел, воды набрать, ведь голубка, наверное, пить хочет. Я налила воды в формочку из-под пельменей, поставила на балкон. Утром формочка была пуста. С тех пор так и повелось: утром насыпаю корм, наливаю воды — вечером всё пусто. Голубь уже никуда не улетает. Изредка появляется голубка. Посидев с супругом на перилах балкона, опять надолго исчезает.