Мариуш Вильк - Дом над Онего Страница 3

И тут Веня меня удивил. Оказалось, что, готовясь к нашему разговору, он не только прочитал все мои тексты, переведенные на русский язык, но и нашел «Пролог», когда-то написанный по-русски по просьбе отца Иосифа, архимандрита Соловецкого монастыря.

— А ты никогда не думал перейти на русский язык? Как ваш Конрад на английский?

— Пока нет. Хотя мне все чаще кажется, что я российский писатель, пишущий по-польски.

С последней фразой вышел забавный ляпсус, о котором я уже обмолвился. Веня отдал текст интервью и уехал в Гагры. Газета вышла: под моим портретом стояла подпись: «Польский писатель, пишущий по-русски». Тут уж все окончательно запутались — кто я такой на самом деле?

19 сентября

Бабье лето в Заонежье — как у Клюева — златом ткет сентябрьские дни. Опушка бора, словно паперть, — сосны молитвенно сочат живичные ароматы. Ночами над нашей часовней мерцает красный Марс.

В лесу грибов не счесть — белые, подберезовики, опята, волнушки, черные и белые грузди — даже старожилы не помнят такого урожая. Собираем грибы целыми лодками — ведь особенно много грибов на островах. Да и перевозить их на веслах легче, чем на своем горбу таскать. Потом Наташа чистит, сортирует, сушит, варит, маринует, квасит, солит, тушит. Дом наполнен запахом грибов и маринада. На завтрак — суп из белых, на обед — рыжики в сметане с картошкой, на ужин — жареные опята.

А старики поговаривают, что Марс так горел перед войной.

21 сентября

Дневник — это не только форма созерцания времени (которое, по мнению Симоны Вайль[9], «есть ключ к человеческой жизни»), это еще и бухгалтерия дней. Ибо здесь, в однообразии неба, водки и земли, легко сбиться со счету.

Взять хоть соседа — Петро. Приходит с утра, опухший с перепою, интересуется, какой сегодня день — суббота или воскресенье? В среду хоронили старого Захарченко и так запили, что потеряли счет времени.

А между тем — сегодня уже вторник…

22 сентября

Сейчас, когда в нашей призрачной деревне появилось электричество, пора подумать и о духовном свете.

Рядом с нами, на пригорке стоит деревянная часовня Святого Самсона середины XIX века. Ее стройный силуэт в кадре окна с оранжевым шаром луны над звонницей — отраженный в стакане с бражкой — и стал последним аргументом в пользу этого дома.

Ее история — в изложении местных жителей — напоминает романтическую легенду.

Конда Бережная, сказывают, не раз сгорала дотла! Поэтому рядом с домами сажали березы, которые защищали жилье от огненного ветра. После одного из пожаров отстраивать Конду помогали соседи — мужики из деревни Вигово, что на другом берегу Великой Губы. Среди прочих — сын богатого купца Карельского. Парень влюбился в девушку из Конды, та ответила ему взаимностью и… старому Карельскому пришлось раскошелиться на постройку часовни, чтоб обвенчать молодых да замолить грех.

Что в этой истории — правда, а что — вымысел, сегодня уже не разберешь. Истории на то и истории, чтобы, переходя из уст в уста, превращаться в предание. Точно можно сказать лишь одно: часовня в Конде похожа на виговскую. Как младшая сестра на старшую.

Говорят еще, что она так неплохо сохранилась до наших дней благодаря капризу одного из директоров совхоза «Прогресс»: под влиянием неясного, точно мутный самогон, импульса тот вдруг выделил деньги на ее ремонт. Произошло это в семидесятые годы прошлого века — благословенные времена для совхоза (в отличие от православной веры). И хотя часовню Самсона отреставрировали небрежно, при ремонте крыши сломали «барабан» с луковкой, но сам факт реставрации храма коммунистическим совхозом — явно из разряда чудес.

— А что стало с иконостасом? — спросил я местного рыбака Сашу Тихонова.

— Пацанва из икон плотов понаделала, — ответил он.

Виговской часовне в этом смысле повезло больше: не только часть икон уцелела (они пополнили коллекцию музея в Кижах), но даже и крест отыскался. Знаете где? На чердаке одного из виговских домов.

Произошло это прошлой зимой, в феврале, а может, и в марте. Я тогда искал ведерный самовар, и кто-то посоветовал обратиться к старому охотнику Василию Кузнецову, который в одиночестве зимует в Вигове. Кузнецов сразу заломил цену (не то услышав мой акцент, не то наслушавшись сплетен о моем богатстве) и, когда я уж хотел было отказаться, предложил в придачу волчий капкан и рассказал про крест.

Крест лежал на чердаке среди всякой рухляди, замотанный в старое тряпье. Вынесли его на дневной свет…

— Боже мой!

Фигура Христа в человеческий рост, местами только облупилась краска и просвечивает известковый грунт.

— Давно он здесь?

— У матери бы спросить, да померла.

Видел бы кто меня, когда я возвращался домой: мужик на лыжах, за плечами огромный крест, под мышкой самовар, на поясе — волчий капкан. Самому делалось не по себе, когда смотрел на свою тень.

Именно тогда, на обратном пути — версты четыре с гаком по льду, — пришла мне в голову мысль поставить этот крест, который я еле волок, в нашей часовне. Вернуть Конде Бережной ее праздник. А точнее — смысл жизни.

Ведь когда-то в Заонежье у каждой часовни был свой праздник. И часовни стояли почти во всех деревнях. Деревенская мудрость гласила: «Целый год живем ради праздника». Более того, мудрость эта пережила сами праздники, вычеркнутые властью Советов в период борьбы с Господом Богом. Когда я только поселился в деревне, один из местных жителей, Константин Федорович, поведал мне о празднике Сдвижения, который раньше отмечали в Конде 27 сентября.

— Сдвижение? Впервые слышу.

— Много еще чего впервые услышишь, — буркнул Федорович и слегка смутился.

Я тогда подумал, что кондобережане попросту исказили название, ведь 27 сентября — православный праздник Воздвижения Креста Господня. «Небось, — мудрствовал я, — в детстве слышали от стариков и запомнили корень — «движ-», а приставку спутали: вместо того чтобы «воздвигать» символ христианской веры, сдвинули его на чердак».

Гипотеза получилась красивая, если бы не… Если бы не Слава Агапитов, заонежский поэт, художник, и одновременно один из лучших ономастов Заонежья[10]. Встретил я его недавно и пригласил в Конду на Воздвижение. Вот он меня и поправил: оказывается, по-заонежски говорят «Сдвижение». «Значит, прав был Федорович, — подумал я, — просто объяснить не сумел. А из меня лингвист, как из доярки балерина». Такая вот гипотеза вышла…

Короче, возвращаясь в Конду — четыре версты с гаком по льду, с крестом на плечах, — я решил возродить праздник. А почему бы и нет? Надо только переговорить с отцом Николаем из Кижей, чтобы приехал к нам 27 сентября и заново освятил часовню — после того как большевики ее «обесчестили».

27 сентября

Низкое небо давит на Онего, точно надвинутая на глаза ушанка, из-под которой время от времени подмигивает осеннее солнце, освещая берег на той стороне Великой Губы и выхватывая яркими вспышками цветовые пятна — оранжево-охряные и ядовито-желтые. Потом картинка за окном снова становится по-заонежски монохромной — от грязных, словно старые валенки, туч и пепельной воды до посеревших от дождей бревенчатых изб и вылинявших от водки жителей.

Картина была бы совсем мрачной, если бы не купол часовни, что серебристой осинкой сиял среди серого пейзажа, точно омытый светом перед своим престольным праздником.

Вдруг в кадре появляется милицейская моторка, в ней какие-то люди. Лодка причаливает, первым на мостки выскакивает отец Николай в длинном черном тулупе.

— У нас с тобой, Мар, много общего, — кричит он вместо приветствия, — мы оба не местные и оба любим Россию!

— Добрый день, батюшка, это откуда же такое умозаключение?

— А я, дорогой, прочитал твой «Le journal d’un loup»![11] Ну кто из российских писателей сегодня с такой любовью говорит об этой стране?

Следом за отцом Николаем из покачивающейся лодки выпрыгнула на берег стройная девушка.

— Это Саша, моя жена, — говорит отец Николай, весело подмигивая, и шепотом добавляет: — Имей в виду — она журналистка, хочет сделать о вас репортаж.

Вслед за Сашей на помост выбрались остальные: Лена, кантор, — такая же хорошенькая, как и попадья, звонарь Леша с косичкой до пояса, пара послушниц и младший лейтенант Лева, который сразу довел меня до белого каления: увидев мою «котерию» (девять штук котов), сказал, что готов всех их перебить.

— Это он из лучших побуждений, — пояснил Леша.

— Ну, дети мои, за работу, — отец Николай отправил Лену, Лешу и послушниц в часовню — готовить храм к молитве. Младший лейтенант Лева остался караулить служебную лодку. Саша достала блокнот.

— Почему вы, поляк — а стало быть, наверное, католик, — так близко к сердцу принимаете судьбу православной часовни?