Михаил Сидоров - Хроники неотложного Страница 3

Ожил селектор:

— Старая и новая смены — на конференцию.

— У вас что, обе смены на спевку требуют?

— А у вас что, нет?

— Нет. Только отработавшую. Приходишь утром — и в койку.

— Во живут люди! Ничего, здесь вам не там. Сейчас ощутишь. Идем?

Утренняя конференция. Народ отчитывается, подпрыгивая в ожидании ритуального чаепития. В помещении полумрак. За окном всегдашняя хмарь. Форточка не справляется, и в воздухе царит сложный микс из духов, носков и табачного перегара.

Принцесска вещает из-за стола. Она у нас как английская королева — царствует, но не управляет, разве что с курением борется, пепельницы выкидывает да с коек народ гоняет, а в остальном толку от нее никакого — станцией руководит, как срок отбывает. Сейчас отпоет свое и в кабинете запрется пасьянсы на ноутбуке раскладывать.

— Представляю вам нового доктора. Северов Вениамин Всеволодович. Доктор, по отзывам, грамотный, рукастый…

— Симпатичный, — пискнули из-за шкафа.

— Вы тоже ничего, — успел вставить новенький.

— …и языкастый. По всем статьям оценивается положительно…

Алехина

Еще бы! К нему тянуло. Как только в дверях появился — в такой жар кинуло, словно глюконат по венам пошел. Глаз сам останавливается: поджарый, жилистый — сил нет!

Говорят, живет один. С дежурствами не частит, на деньги не жадный и за словом в карман не лезет. Сидит вон как ни в чем не бывало, будто сто лет тут уже оттрубил…

— …и в завершение хочу поздравить Ларису Алехину с днем рождения. Предупреждаю насчет возможных эксцессов. В случае чего — никаких «по собственному желанию». Все поняли?

Черемушкин

Традиции Северов уважал: коробка «Коркунова», шоколадный тортик, дорогой чай. «Кэмел» для мужиков, Vogue для девчонок, бутылка мексиканской текилы на вечер.

Пучеглазая Галя-Горгона, сестра-хозяйка и штатный осведомитель, сунулась в дверь, покружилась для вида и тут же свалила — стучать. Через минуту на кухне материализовалась Принцесска.

— Вениамин Всеволодович, приказом главного врача в помещениях станций скорой помощи курить запрещается.

Северов сунул начатую сигарету в жестянку из-под «Синебрюхова».

— Касается всех.

В гробовом молчании все побросали свои окурки туда же, демонстративно залив их заваркой из чайника. В жестянке зашипело и сдохло, выпустив напоследок зловонное облачко.

Принцесска победоносно удалилась.

Тишину нарушило резкое «ф-ф-фух» вспыхнувшей спички. Корженев, сунув в рот новую сигарету, прикурил и кинул обгоревший хвостик в пустую банку.

— Вот так и сосуществуем, Веня, методом пассивного сопротивления.

— Ну, я вам скажу, — дожили вы здесь!

— «Аэлита». Ты всегда так изъясняешься, Вень?

— Стараюсь.

Чай он пьет из ненагревающейся металлической кружки, остальное — из прозрачного стакана с обнаженной девчонкой. Скуластая, черноволосая, бедра веретеном. Она стояла под пальмой, вызывающе уперев руки в бока, а на шее у нее, на кожаном шнурке, висел амулет.

…и женщины. Длинные ноги, чуткие ноздри, вздрагивающая под цветастыми тканями грудь.

— Хорошая девушка, по всему видать. Лицо, поза… Дивный стаканчик.

— А то! По всем станциям со мною кочует. Талисман. Я его в столовой подрезал, на вызове, уж больно мулаточка приглянулась.

Все эти мелочи, эти фразы из книг, мимоходом брошенные словечки, открывали мне его все больше и больше, словно срабатывала система «свой — чужой» в ночном перехватчике. Я чувствовал, что жизнь моя наконец-то изменится. Я по-прежнему пропадал в болотистых зарослях, но уже подул ветер, и вдоль берега ко мне шел парусник.

Эй, шкипер, там, по-моему, человек! Вон там, в манграх. О, машет! Долой паруса. Лечь в дрейф. Боцман, вельбот на воду. Взять карабины.

Слушаюсь, сэр!

И чуть позже.

Похоже, вам здорово повезло, дружище. Мы вообще-то не собирались менять курс, но в лоции сказано, что на этих отмелях полно черепах, и кок соблазнил нас черепашьим бульоном…

— Феликс, ты здесь?

Кнопа пихнула меня в бок.

— Он, по-моему, не в себе — с утра как мешком ударенный.

— Может, мутирует? Нас же на днях облучали всех…

— В смысле?

Пашка Пак пояснил:

— Флюшку делали, всей станции. У нас с этим строго: флюорография, кровь на СПИД, Манту, манду, прочая хренотень… Прививками задолбали. Чуть что, сразу поголовная вакцинация. Да сам знаешь: когда устраивался, все, поди, сделать заставили?

— Не-а. Я просто наделал печатей и в прививочный сертификат шлепнул, а потом расписался разными почерками.

— Неужели все печати у вас есть, Афраний?

— …ля, Че, угомонись!

— Иначе и быть не может, прокуратор. Короче, никакого чужеродного белка в организме. Я прививок не люблю, у меня от них почки отваливаются.

— Восемь-шесть, поехали. Северов, Алехина, в тюрьму. Тревожный вызов. Придавило бревном.

— В тюрьму — это в Кресты, что ли?

— Не, просто зона неподалеку. Они там мебель делают, а мы к ним на травмы ездим: минут пять у ворот, минут двадцать в шлюзе, если в больницу — ждешь, пока конвой сформируют… Короче, геморрой стопроцентный.

Алехина

Увидев штабель, мы поняли — не жилец. Толстенные, с метр, бревна; присевший под тяжестью лесовоз; обвисшие клешни погрузчика. Мраморная кожа, прерывистое дыхание, раздавленные, вперемешку с осколками ребер, внутренности. Тридцать пять лет. Он непрерывно, задыхающимся шепотом, кричал. Громче не мог — нечем. Мы работали как сумасшедшие — ему оставалось сидеть двадцать дней.

— Давление?

— Шестьдесят. Промедол, реланиум, гормоны с полиглюкином.

— Преднизолон? Сколько?

— Я сам забодяжу, — Северов быстро ломал носики ампул, — ты давай полиглюкин заряжай.

Вен не было. Я, сантиметр за сантиметром, ощупывала бледную кожу в поисках любой захудалой жилки. Северов, с заряженной системой[2], приплясывал рядом.

— Дай я!

Он сместил меня в сторону, перехватил иглу и прямо так, без перчаток, ткнул ей куда-то вниз. Плеснуло кровью.

— ЦВД[3] большое, — он подсоединил капельницу, стер марлей кровь и зафиксировал иглу полосками пластыря, — давай промедол… Терпи, дорогой, полминуты осталось.

Промедол с реланиумом дал белую взвесь. Северов сунул шприц обратно.

— Анальгина добавь, быстро!

Раствор приобрел прозрачность. Он тем временем нашел еще вену и — раз-раз-раз! — поставил вторую систему. Умеет.

— Перчатки-то надень.

— Да пес с ним, уже испачкался! Готово? Давай.

Я ввела обезболивающее. Северов пытался ускорить подачу полиглюкина. Капало хреново; он выругался. Проткнул иглой пробку, нагнал шприцем воздуха во флакон — давление повысилось, раствор побежал веселее. Больной, отвалив челюсть, провалился в спасительное забытье.

— На трубу посадить не хочешь[4]?

— Да, пожалуй что надо.

Он ковырялся ларингоскопом, я стояла наготове, держа прозрачную трубку.

— Ни хрена не вижу, в крови все… надави на кадык… еще… хорош! Трубу!

Дала.

— Все, фиксируй.

Мы ждали конвоя. Северов дергался. — Ну, скоро? — Ща, второго найдут.

— Да не сбежит он, не бойтесь.

— Не положено.

— Так ищите быстрее, довезли бы уже!

— Вень.

— А?

— Кислород.

Стрелка на манометре подходила к нулю.

— Еще есть?

— Ингалятор, заморский. Два литра баллон и переходник для амбушки[5].

— Давай. Расход пореже поставь.

Хватило минут на десять. То да се, пока ехали, пока шлюз проходили, пока конвой оружие сдал, пока санитаров нашли, пока заносили — привет! Умер.

— Готов.

— Вижу.

— Жалко.

— Пошли отсюда.

Выехали за ворота, остановились и закурили.

— Обидно, правда?

— Не говори. Хотя, если честно, не светило ему. Хорошо еще — не в машине откинулся: во гемор был бы! Прикинь, Вов, пять лет мужик отсидел, три недели осталось.

— А за что сидел?

— А хрен его знает. За что он сидел, доктор?

— Не знаю, я не спрашиваю никогда. Звонить?

— Звони.

— Один-четыре-восемь-шесть, свободны.

— Вы где?

— Из тюрьмы. Освободились.

— Пишем: Харьковская, четыре, квартира шесть. Двадцать три года, избили.

— Харьковская, четыре-шесть. Едем.

Избитым оказался студент-сириец — на скинов напоролся. Его товарищ, волнуясь, пытался объяснить произошедшее прибывшему наряду. Менты слушали вполуха, с интересом рассматривая покрытые арабской вязью ближневосточные паспорта. Перепуганная бабка, хозяйка квартиры, маячила у них за спиной.