Владимир Романовский - Пушкинист. Рассказ Страница 3

— Ты не прав, — в голосе Игоря появился ораторский звон.

Я понял, что незаметно каким-то колесом заехал в смежный с политологией огород, и сразу дал задний ход:

— Возможно. Только давай обсудим это в Москве. Мы же с тобой договаривались. Вернемся к книге Юрия Николаевича.

Игорь тяжко вздохнул, но смирился, и я обратился к Морозову:

— И как издатели отнеслись к вашему предложению?

— Я не стал ничего предлагать. Мне это показалось безнадежным делом. Профессиональных пушкинистов у нас целая команда. Все пишут и хотят издаваться. Там огромная очередь. А я неизвестен, да и какой из меня специалист, просто я люблю его. Я не прорвусь через эту стену: кто я такой, чтобы заниматься столь высокой темой? Для этого надо иметь право. Завоевать его, стать профессионалом. Начинать с такой книги — большая дерзость и глупость, конечно. Да и рукопись моя не исследование, не роман — я даже не знаю что. Я не очень рассчитываю на издателей. Но и не могу не писать ее, обязан. Мне кажется, она нашептана мне какими-то высшими силами, это мой крест.

— Игорь, спонсора надо искать Юрию Николаевичу. Другого выхода нет.

— Найдем, ты только завершай поскорее, дядя Юр.

— Легко сказать — завершай. — Морозов посмотрел на часы, потянулся к ветке и выключил фонарь. — Пошли в дом, ребята. Вставать рано. Вам постелено в парилке, а мы с Сеней будем в предбаннике. Печку я истопил, ночи еще прохладные.

В предбаннике стоял густой березовый дух.

Я не мог уснуть: перегулял, как говорила моя бабушка. Бесшумно поднявшись, я осторожно выбрался на воздух. За косогором над лесом начинало светлеть небо. Через несколько минут появился Морозов.

— Не спится? — тихо спросил он.

— Воздух необыкновенный. Как его еще не стали консервировать и продавать в пластмассовых бутылях?

— Я все думал над вашей идеей. Может, она действительно впишется в контекст. Но дело даже не в этом. Вы каким-то образом вселили в меня уверенность. Может быть, дерзостью, не знаю. Так что спасибо, Виктор. Я почувствовал: хватит сомневаться. Вперед, как говорит мой Кузя.

— Кто это?

— Попугай. Познакомитесь сегодня.

— Юрий Николаевич, а как вы вообще занялись этой темой?

— Спросите что-нибудь полегче. Много читал о Пушкине, думал, а потом вдруг ощутил, что Пушкин не просто великий поэт, он — особое, мистическое существо, сгусток духовной энергии, порождение высших сил, посредник между космическим разумом и людьми. И потому в нем заключена трагическая обреченность, сходная с обреченностью Христа. В поединке с Дантесом он не мог стать убийцей в принципе, гений в таких случаях всегда обречен, высшие силы не допустили бы этого для своего избранника: он не мог быть запятнан кровью. Он бы не смог победить на дуэли никогда. И Дантес это уловил, потому и был так самоуверен. По сути, это было убийство. В каждом поэте, наверно, есть частица Пушкина.

Такой человек — с божьей искрой в душе, среди ослепленной толпы, всегда обречен. Его будут стараться закрутить в суете, взбесить, свести с ума, заставить забыть о его предназначении. Его затопчут, распнут, как Христа. В этом — вечная трагедия людей, в которых есть мощная духовная энергия. Сколько поэтов погибли до времени! — Он помолчал несколько мгновений и продолжил: — Я был полон злости и обид, когда переехал сюда. Сначала хотел было написать книгу о наших чинушах, нечто вроде разоблачительных мемуаров, отвести, так сказать, душу, расставить точки над «ё». Такую книгу наверняка бы издали. Но не шла работа, не хотелось ворошить всю эту гадость, засорять пространство еще одной чернухой. Экология и здесь нужна, и без того тошно. И вот чтобы забыть все это, обратился я к давней своей привязанности — к пушкинскому времени. И почувствовал такой подъем! Работа над этой книгой вывела меня из ступора, спасла от пустоты. Творчество спасительно, в нем процесс важнее результата. Хотя нам и кажется, что на процесс уходит слишком много времени. На самом деле это человек вместе со временем уходит от себя прежнего и становится другим. А прежний, предыдущий человек остается позади. Я теперь свободен, могу позволить себе мечтать, во мне звучит Пушкин, музыка его слов, приходят спокойные, утешительные мысли и добрые чувства. Бывает, вся душа озаряется светом. Прав он был: «На свете счастья нет, но есть покой и воля».

— Я вам, честно говоря, завидую белой завистью, Юрий Николаевич. Вы не стоите в пробках, не ведете пустых разговоров, не пишете и не слушаете того, что вам противно. Иногда так хочется бросить все, уехать куда-нибудь в тихое место, вроде вашего, заняться тем, к чему тянет, но... Слишком много «но».

— Приезжайте сюда, по-простому, Виктор, сами по себе, не обязательно с Игорем. Он-то редко бывает. С женой приезжайте. Здесь хорошо. Звоните, я вас встречу на развилке, у шоссе. Иначе заблудитесь. Но ехать надо на внедорожнике, лошадей на пятьсот, типа «порше», как у Игоря. Приезжайте недели через две. Черемуха зацветет, вишня, воздух в это время сказочный, птицы щебечут. У оврага соловей заливается. Он всегда сюда прилетает. Это его место. Представьте себе, какой путь приходится проделать этой птахе, тысячи километров. И только затем, чтобы петь свои гимны природе не где-нибудь, а именно здесь, у нас. Слушаешь его и думаешь: нет, не все еще, братцы, потеряно, если соловья по-прежнему тянет сюда. Жизнь продолжается... Ладно, отвлекся я. В общем, приезжайте. Если не в мае, то в июне, на день рождения Пушкина. Когда соловьи еще не отпели. Или летом, земляника пойдет, потом черника. Грибов полно.

— Спасибо, Юрий Николаевич. Здесь действительно хорошо.

— Подумайте. Пора будить Игоря и — на берег. Червей не забыть бы, вчера нарыл в огороде.

— А где кот? — вдруг вспомнил я.

— Ушел куда-то, у него свои дела. Как-никак, начальник гарнизона. Мышиного.

Темная, по-весеннему полноводная река с извилистыми берегами была в пяти минутах ходьбы от нашего ночлега. В зеленой кисее кустов щебетали птахи.

Клева не было, мы медленно двигались по высокому берегу, время от времени забрасывали удочки и разочарованные шли дальше. Игорь ворчал, что рыбу подкармливать надо, приучать. Морозов возражал, что он не заготовщик рыбы, это противоречит его принципам и все должно быть натурально, а приманка — обман и сильно напоминает ему московскую жизнь, где после сладких слов тебя вдруг берут за жабры.

Наконец наткнулись на тихую заводь с прибрежной осокой, и пошел такой клев и жор, что мы едва успевали насаживать червей. Серебристая плотва и красноперки одна за другой падали, трепыхаясь, в траву, их ловко подхватывал Морозов и сачком переправлял в притопленный у берега садок.

Встало солнце, подул ветер, но мы не замечали этого. Юрий Николаевич вывалил улов в брезентовый мешок и заявил решительным тоном:

— Все, мужики, я пошел. Скотину кормить надо. Динка, Минка и Шеф ждут — две козочки и козел. По утрам у них звериный аппетит — чуть свет голос подают. Я не могу доводить их до гастрита. Дам корма и отведу на выпас к соседям. Потом сварю уху. А вы не торопитесь.

Мы остались, но поклевки стали все реже, а через полчаса, словно по чьей-то команде, клев и вовсе прекратился. Мы переходили с места на место, разошлись в разные стороны — все было напрасно. Река казалась такой же опустевшей, как и безлюдный берег.

— К другому берегу ушла, там начинает пригревать, — заключил Игорь, бросив в траву удочку.

Над лесом сияло солнце, все просветлело, река казалась теперь шире, чем на рассвете, а пространство вокруг — необъятным.

Собрав во второй мешок остатки улова, мы двинулись к бане.

— А знаешь, в чем-то дядя Юра прав. — Игорь прислонил к крыльцу наши удилища. — Когда я насаживаю червя и закидываю удочку, мне вспоминается предвыборная кампания.

— Забыл наш уговор? — напомнил я.

— Извини, машинально.

Юрий Николаевич встретил нас на взгорье, отобрал мешок с рыбой и повел домой, как он пояснил, короткой дорогой. Передвигался он, несмотря на свои годы, так ходко, что мы едва за ним успевали. Мы перепрыгивали через рытвины, старые пеньки, полусгнившие, обросшие мохом стволы деревьев. «Уж лучше бы пошли в обход», — ворчал Игорь.

Впереди показались темные бревенчатые избы. Я насчитал четырнадцать.

— Вон моя обитель. — Морозов показал на второй от края дом. — Приют убогого чухонца.

— Наконец-то, — облегченно проговорил Игорь. — Теперь я понял, мы обычно подходили со стороны леса.

— Там еще сыровато. Пройдем задами, это ближе.

— Народу в деревне много осталось? — спросил я.

— Кроме меня, еще в двух домах, вон дым из труб идет. Разбежался народ. Даже летом не приезжают. Грунтовка разбита, вести сюда нормальную дорогу никто не хочет. Вот и получается: людей нет, потому что не проедешь, а дороги нет, потому что нет людей. Заколдованный круг.

Мы перемахнули через невысокую изгородь и, обогнув темный сарай, оказались у бревенчатого, в четыре окна дома с широкой верандой. У крыльца рядом с поленницей стоял старенький велосипед. От пристройки за домом доносилось глухое стрекотание мотора.