Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны Страница 3

Мне еще и потому приятно называть себя учителем, что г-жа Елена (Инсарова), дама, неожиданная встреча с которой оставила во мне самые приятные воспоминания, также была учительницей…

Спешу, впрочем, оговориться, что я не уверен, была ли это действительно m-lle Инсарова или нет: я видел ее в исключительных обстоятельствах и не могу ручаться за безошибочность тогдашних впечатлений; но товарищ уверял меня, что это была подлинная Елена, вернувшаяся в Россию после смерти Инсарова и поселившаяся в прехорошенькой деревушке Забаве, где товарищ мой — Печерицей звали — был кузнецом. Повторяю, что за достоверность этого факта ручаться не могу.

Но я лучше расскажу, как было дело.

Пересмотрел написанное: совсем неладно написано. Я с грустью должен сознаться, «прекрасная читательница», что обладаю слабостью, формулируя свои мысли на бумаге или даже просто в голове, про себя, многое не досказывать, не доканчивать — не говоря уже о форме, — оставлять углы и прорехи, за которые потом сам же цепляюсь и часто разрушаю целое логическое здание. Эта несчастная слабость — недостаточно округлять и отделывать свои мысли — причинила мне много хлопот в жизни, много минут самоуничижения, самобичевания и тому подобной бесплодной траты нравственных сил. Но так как это уже у меня в крови, то есть, так сказать, «независящее обстоятельство», то я ограничиваюсь только указанием на факт, чтобы стимулировать вашу снисходительность, и продолжаю без всякой надежды на исправление.

Легко сказать: «Расскажу, как было дело!», а как его рассказать толково, когда оно затрагивает такие чувствительные струны сердца («В сердце человека есть струны», — открыл один молодой человек у Диккенса), раздражает такие еще живые раны, что, право, не знаешь, с которой стороны к нему подойти!

Село Забава лежит в одной из самых роскошных местностей Малороссии. Оно живописно раскинулось рядом беленьких хат вдоль большого, окаймленного развесистыми ивами пруда, на противоположном крутом берегу которого стояла барская усадьба, с большим, сбегавшим к самой воде садом. Широкая плотина, с покосившейся и почерневшей от старости мельницей, соединяла оба берега пруда, а на песчаной отмели, со стороны села, стояла кузница и хата Печерицы. Там я прожил несколько месяцев. Хата состояла из двух довольно просторных горниц, с земляным полом, крошечными окнами и большой кухонной печью в каждой; горницы разделялись сквозными сенями и были до того низки, что Печерица мог безнаказанно выпрямиться во весь рост только в таком случае, если предварительно позаботился отойти от балки и стать в самом глубоком месте пола. Кроме грубых скамей, стола и большого сундука с книгами, там не было другой мебели. Спал Печерица на полу, а для меня устроили из сундука и скамьи нечто вроде кровати.

Это более чем скромное обиталище смотрело, однако, очень уютно и весело. К хате, повыше, прилегал огород с подсолнечниками, маком, любистком, грядами луку, капусты; дальше — небольшой садик из вишен, черешен, груш, слив, а в центре, как великан между карликами, высился бог весть как попавший сюда высочайший серебристый тополь. В жаркие летние дни, когда вся природа как бы замирает в сладостной истоме, а в распаленном, неподвижном воздухе звучит какая-то словно оборвавшаяся, звенящая нота; когда дамы страдают головной болью и кушают мороженое, а Иван Никифорович, напротив того, имел обыкновение без дальнейших околичностей сбрасывать долой все принадлежности своего туалета, — любил я лежать в тени громадного дерева и глядеть по целым часам на высокие белые облака, легкой вереницей проносившиеся по синему-пресинему небу, слушая жужжание, стрекотание, чириканье того вечно суетящегося, неугомонного мира, который когда-то пристыдил известного школьника, желавшего побегать во время классов, заставив его смиренно отправиться, куда следует, и с удвоенной ревностью приняться за латинские склонения… (Это, вероятно, был тот самый мальчик, что впоследствии, возмужав, без слез умиления не мог вспомнить, как пчелки «со всякого цветочка берут взяточку».) Где-то в пространстве раздавалось пение жаворонка, ласточки зигзагами носились в воздухе, прямо надо мною кружилась стая ворон…

Из кузницы доносились мерные, мощные удары молота. Печерица работал.

Много было работы у Печерицы, и кузнец он был хороший. Косу ли починить, серп ли, борону или лемех у плуга подправить — на всё был мастер и справлялся с работой один, несмотря на то что его завалили заказами, потому что другой кузницы в селе не было. Очень любили мужики коваля и часто обращались по делам, не имевшим ничего общего с кузницей. Он пользовался всеобщим почетом и имел громадное влияние на своих односельчан, несмотря на то что ему было только двадцать три года.

«Это уж как Господь кому назначит, — говорили о нем крестьяне, — иной вот до седых волос доживет, а разуму не наберется, а коваль, смотри, еще совсем хлопец, а поди ты… Да и то сказать надо: письменный!»

Случится ли драка в селе, свинья ли там в чужой огород залезет или другое что — идут не в волость, а к ковалю на суд, и не было примера, чтобы кто-нибудь остался недоволен его решением. И Господь его ведает, как это он ухищрялся сам! Сам, собственно, не решает, а поговорит с людьми — что да как, — и те и сами увидят, чье дело правое, и поставят всё на лад, как следует. Беда ли случится человеку — грошей, например, на подати нет, — он к ковалю. «Так и так, — говорит, чоловiче добрый, помоги!» И поможет коваль завсегда! Сам-то он небогат; ни скотины у него, ни хозяйства какого (огород и тот старухе Дарье даром уступил), а ежели что — поможет. Пойдет на село, покалякает с мужиками — те и вытащат человека из беды.

Не любил коваль пьянства, хотя нельзя сказать, чтобы сам не пил вовсе; выпьет-таки рюмочку-другую в компании, но больше — ни-ни, и другим не позволит.

В воскресенье или праздник какой коваль отправлялся обыкновенно на несколько часов в корчму; там — музыка. Бондарь Семен на скрипке пилит, сынишка в бубен бьет. Дивчата танцуют.

— Добре, Параско, — гаркнет коваль, — так и треба! Живо!..

Музыка приударяет бойчее, а Параска краснеет как маков цвет.

Странное дело! Коваля почему-то боялись дивчата. И красавец он был: дюжий, высокий, с густыми русыми волосами, в беспорядке спадавшими на лоб, с темными усами и густой раздвоенной бородкой, ласковый, приветливый — чем не кавалер? А боялись, да и шабаш! Было, правда, в лице его что-то особенное: большие серые глаза его глядели как-то очень уж серьезно, почти сурово, и притом он никогда не смеялся! И веселый бывал, а не смеялся. Может быть, оттого и не любили его дивчата…

На завалинке сидят мужики и беседуют промеж себя. К ним подойдет коваль — они дадут ему место и сразу как-то воодушевляются. Каляканье о том, о сем, ежели серьезного дела нет, делается задушевнее, теплее.

— Коваль, а коваль! — подвыпивший дядько Андрей хлопает Печерицу по плечу. — Пойдем, братику, выпьем! — но тут же под влиянием взглядов сконфузится, ежели до предела еще не дошел, а сам присоединится к беседующим. Вечером разойдутся, и никому и в голову не пришло выпить.

Коваль никогда не терял присутствия духа, никогда не выходил из себя, но на него иногда странный стих находил. Раза два в неделю, под вечер, он отправлялся в лес, что за господской усадьбой, и долго ходил взад и вперед по полям, в самом глухом месте, да такой печальный, бледный, что когда его увидала там случайно тетка Ганка, проходя мимо с вязанкой хворосту, то так испугалась, что бросилась сломя голову в село и шепотом сообщила мужу, что с ковалем-де творится что-то неладное; как бы он, чего доброго, руки на себя на наложил: «Щось винь дуже задумався».

— А ты ж думала як? Так як ты, що зовсим не думаешь? Звисно, чоловiк письменный… — успокоил старый Прохор жену, а сам все-таки надел шапку и пошел по направлению к лесу, задумчиво покручивая ус.

Через минуту до уха его донеслись мощные звуки песни. Он узнал голос коваля и повеселел.

— Я ж кажу, дурна баба, — заключил он и вернулся домой.

Крестьяне Забавы обязаны отчасти ковалю некоторым возвышением уровня своего благосостояния. По его совету они сняли в аренду у помещицы мельницу, кабак, купили небольшой лес с рассрочкой платежа и не продавали его на дрова, а употребляли на поделки: корыта, ульи, ободья, лопаты и так далее. Этими работами они занимались зимой и свои произведения сбывали на ярмарках в соседнем городе. Такими красками описывали Печерицу забавские мужики, любившие беседовать со мною о своем любимом «добром» ковале, после того как он уехал из Забавы, а я остался один в его убогой хижине.