Светлана Пахомова - Ангелам господства Страница 3

После изгнания из Мариинки Ирину с мужем и детьми устроили в штабном домишке при военной части на полном пайковом обеспеченье и гарантированно обещали жилплощадь на большом проспекте. А из лесу к Дворцу ее возил УАЗик, стеснявшийся устраивать парковку при публике, но лихо и с крутого разворота вываливавший примадонну на гранитные ступеньки, — в шиньонах теремом, покрытых оренбургской шалью, начесанной массажной щеткой для волос, в кротовой шубке — удаче постблокадных спекулянтов, умевших сохранять меха в условиях сырого петербуржья от царских лет до наших дней через колыску революций. И сильно я подозреваю, что тяжелый перстень из очень желтого металла и дутой формы, с белым камнем, напоминавшим мне гречишное зерно в отсутствии других ассоциаций в воображении провинциальной барышни, как раз и был того происхожденья, которое его хозяйке давало не на жизнь, а саму жизнь. Алмаз величиной с гречишное зерно давал такие всполохи по классу, что аккомпаниаторы теряли в партитурах ноты от искр на полированном фоно. Ирина дирижировала детям и пела в луче от бриллианта и слезы. После урока класс пустел, и в тишине за окнами спускался снег, на подоконниках цвели неприхотливые герани, из коридора доносился звук падающей швабры, звон оцинкованной жестянки и плеск воды, пролитой через край, — уборщицы сметали пыль вдоль коридоров и мыли классы, раздвигая парты — официальная забота государства о юности и о счастливом детстве.

Потом заменят парты на столы, уборщиц упразднят, назначат классных дам, зарегестрируют лицеи, где старшеклассники начнут соревноваться в спеси величиной наследства пап и мам.

Звук падающей швабры приближался, от громыханья деревянных парт дрожали листья на геранях. Мы поджидали маму с педсовета, Ирина их старалась избегать. Её коробило от завучей, директоров и председателей месткомов. Пока учителя в спортзале совещались — корили хулиганов, подсчитывали двоечников и составляли протокол, — Ирина выдавала мне секреты: как выжить и прослыть успешной и респектабельной в уюте из горошкового ситца ивановских мануфактур. «Когда ты вырастишь, белёсенькая мушка, ты выйдешь замуж за вояку, тебя, такую шустренькую, сразу заберут, и будешь с ним переезжать по городам и весям. Бараки и казармы, перегороженные простынями, белить и клеить не надейся, стремись переезжать как можно чаще — это для повышения по службе главный козырь. И помни: жена военного всегда на званье выше, соответствуй. Ремонты в общежитьях — пустая трата времени и сил. Сделай как я: на мужнины подъемные купи ковров четыре штуки, в комиссионке люстру хрустальную с подвесками и три шкатулки. При переезде на любое место раскатывай ковры по новым стенам, кроме дверной стены, четвертый же ковер клади на пол. До блеска начищенную люстру — на потолок, в замену лампы Ильича, — и вот он, твой чертог дворцовый. По мере переездов шкатулки наполняй перстнями, сережками, браслетами, и девочку рожай, чтобы невесткам не досталось. На всяком месте переезда своди знакомства с хорошими портными и ювелирами, не покупай шкафы и мебельные гарнитуры, пока не обретешь свою квартиру, — пусть в части выдают солдатские кровати, они не требуют паковки в переезд. Но главное, на чем должна всемерно экономить жена военного, тем более актриса на гастролях, — это нервы. Теории ковров при переездах меня учила Клавочка. Шульженко…»

За дверью шмякнула рогожная ветошка и глухо застучала швабра, попеременно ударяясь снаружи класса о дверные косяки. И я спросила:

— А бывает способ артисткой стать, а замуж не ходить?

— Да сколько хочешь, только ненадолго — сразу сожрут.

По мокрым коридорам шаги стучали и раздавались голоса: «Мы — образцовопоказательная школа, у нас дружина имени героя-разведчика и соответственный отбор, куда смотрели в МГУ при отчисленьи наших медалистов? Смотрите, вот наша ученица!» В проем распахнутой двери вписался наш директор школы — косая сажень, военный летчик, оторопь комсоргов и пионерских вожаков. Я из-за парты встала, Ирина обмерла и вырез платья прикрыла бриллиантовой ладонью.

— Это тебя прозвали академик?

Директор по слогам от притолоки отслоился и пропустил вперед чужого дядю в сером костюме из ткани, не напоминавшей наш камвольный комбинат. Но в роговых очках струился добрый взгляд, и замешательство мое тихонько растворилось. Ирина тихим стоном дала понять, что ей известно, зачем сюда пришли, но нет догадки, как меня избавить, в шоке она — покорный зритель и слуга. Добрый дядя вполголоса спросил директора:

— В котором классе этот ребенок?

Директор жестом сдвинутых на переносицу бровей повиновал меня к ответу.

— В шестом.

— А кем ты хочешь стать?

— Артисткой!

Взгляд опустился под оправу, нос выдохнул смешок, и все исчезли.

— Из класса выходите, я буду убирать! — Швабра в дверях стояла повелительно, как посох. Уборщицы — директоры вечерних смен.

Когда меня, на третьем курсе, спихнули замуж за вояку в штатском, конфуз родителей сменился на довольство. Мы пили чай в отцовском доме, усталость дальнего пути тихонько таяла от блюдечка черничного варенья. Мать с удовольствием рассказывала зятю курьезы моего взросленья, и помянула гибридным прозвищем: «артистка-академик». Все засмеялись, по стенным коврам от хрусталя огромной люстры качнулся легкий пересвет. И мне вдруг вспомнился момент, который для них я умолчала навсегда.

В тот день нас, шестиклассников, забросили довеском в Планетарий — в зале публичного лектория были свободные места, а выступал великий Тихомиров. Нас рассовали по углам и приказали стихнуть. Очень веселенький дедок читал, рассказывал и поминутно вовлекал в беседу передние ряды. Мне было скучно, мне не досталось пончиков с повидлом на прошлой школьной перемене. И теперь на разворачиваемый рулон бумаги с изображеньем колбы, на веревке подвешенной за горлышко, хотелось не глядеть.

— В колбе — вода! — причмокнул академик, и захотелось пить.

— Она раскачивается в горизонтальном положеньи по сторонам! Из боковых отверстий течет струя!

Мне захотелось побежать и в незнакомом коридоре по запаху найти с табличкой дверь.

А старичок не унимался:

— Кто на доске напишет формулу маятниковых колебаний?

В аудитории отозвались дипломники физматов. Великий академик всполошился за будущие поколения потомков:

— Какая неуч, где ваши знанья и почему молчат выпускники десятых классов школ?!

Под купол Планетария вспугнутой голубиной стаей взлетел бумажный шорох. Мэтр сердился. Унять его негодованье спешили наперегонки. Утихомирилось. Отхлынули от доски, затертой мокрой тряпкой. И вижу я: коротенькая формула, всего на несколько значений, а отражает такое сложное движенье. Я была счастлива: большие формулу нашли, теперь и нас домой отпустят. Там будет есть, и пить, и…все ребенку. И вдруг я слышу как со стороны свой голос:

— А почему вы в знаменателе поставили делить на двойку? Ублагостлевленный до святого довольства академик вздрогнул и медленно вошел в проход по залу, откуда раздались смешки и шиканье на нарушение порядка.

— Здесь надо разделить на полтора, а то и меньше. Я эту формулу не знаю, но на шатанье колбы влияет сила земного притяженья — гравитация. Я это прочитала у Стругацких, ее надо как-то исчислить и вычесть из числителя, потом, я думаю, внизу, делить на знаменатель полтора, поскольку в крайнем левом и в крайнем правом положеньях ваша колба будет давать не две струи, а только нижнюю одну!

Смех в зале был похож на тектонический обвал. Откинулись портьеры на дверях и обнаружили недоуменное лицо хранителя инопланетных артефактов. Он перепуганно глядел на стенды, но экспонаты были целы. Моим раскладам по физическим понятьям не рассмеялся только академик. Мгновенно понял. Взглянул на доску, обернулся и спросил:

— Сколько тебе лет?

Под мой ответ все в зале стихло.

— Если бы ты жила в Москве, я сделал бы из тебя академика, успел бы.

Он сделал мне подарок на прощанье — тайно, под слово о молчанье, он показал мне эксперимент новейших разработок, способный быть внедренным, когда его уже не будет, а мне сровняется полвека. «Шнур-крокодил». Теперь, когда пишу, у нас весна начала третьего тысячелетья. Я до сих пор молчу, мне далеко до полувека, а присвоенье званья случилось восемь лет тому назад. Закономерность из нелепиц. Физическое чудо бытия.

А двадцать лет тому назад на мамином столе чай остывал, на скатерть капало черничное варенье и — ныне бывший — муж смеялся, все были счастливы, полны надежд. Я угодила папе с мамой, составив партию с военным, уже ношу его ребенка, директор школы поздравлял, Чернобыль грянет только через год, лесные ягоды еще съедобны, а у меня каприз сквозь токсикоз — я выступаю на столичной сцене, пусть на студенческой, но в роли Орлеанской Анны, и тщательно скрываю свой декрет. Покуда пили чай — узнали новость: Ирина собрала свои ковры! За сроком давности им амнистировали все проступки и снова возвращают в Ленинград! На радостях Ирина танцевала на вечере для тех, кому за тридцать, и уронила равновесие вдвоем с партнером, когда её всем миром с шиньонами и брошками под клич команды «Навались, и… раз» десантом отделяли от паркета, возникла драка. Ревнивый муж крушил поклонников своей певицы, и те дрались за примадонну — давно всем было невдомек, что зело трепетная нервная система Иры уже сбоит в голосовом регистре. Те структуры, которые давали добро на возвращенья через восемь лет, отлично знали, что ей в свет рампы больше не подняться, когда-то нанесенная обида за годы пребыванья в берендеях проникла в ее пение. Необратимый триммер голоса для нежного сопрано — приговор.