Евгений Козловский - Мы встретились в Раю… Часть вторая Страница 3

Виолончелист — мальчик с улицы Горького, избалованный женским вниманием еще в школе, стиляга, как это называлось в те времена, единственный сын дирижера и некогда знаменитой певицы, стал Первым Возлюбленным Лики, вернее — милостиво позволил маленькой серой провинциалочке считать себя таковым. Обуянные гордынею, родители Первого Возлюбленного — и в них невозможно было провидеть сломленных, умоляющих Лику не покидать их сына, остаться в доме, стариков — не изъявляли ни малейшего желания познакомиться с очередною избранницей сына, которая если и выделялась из длинного ряда прежних увлечений, так только в негативном смысле, и едва кивали в ответ на приветствия, когда Лика, сопровождаемая стилягою, проходила паркетным лабиринтом огромной, не то пяти=, не то шестикомнатной квартиры (запах мастики) в неприкосновенные владения Возлюбленного; пожалуй, единственным проявлением внимания к Лике со стороны хозяев квартиры оказалась срочная и тайная организация и оплата квалифицированного аборта.

Лика, хоть и сильно увлеченная, хоть и сбиваемая с толку, — он время от времени пел для нее одной — бархатным баритоном виолончели, уже готова была, не дожидаясь, пока ее опередят, оставить Первого Возлюбленного, которому так унизительно не подходила, когда вдруг, с ясного неба столь надежно, казалось, укрывающего респектабельный мир квартиры на улице Горького, грянул гром: повестка призывала младшего члена семьи в славные ряды Советской Армии, ограниченный контингент которой только что победоносно вернулся из-за границ братской Венгрии. Связи отца подействовали на строптивого генерала из Министерства обороны обратным порядком, и вместо музвзвода, куда Первый Возлюбленный скорее всего попал бы, происходи призыв своим чередом, пришлось загреметь в одну из сибирских танковых частей. Кроме обычных прелестей армейской жизни, о которых писать стоит особо и в другом месте и с которыми, надо думать, Виолончелист в конце концов справился бы, судьба почти сразу обрушила на него сорвавшуюся с полиспастов танковую коробку передач, вмиг и подчистую обрубив безымянный палец левой руки, и сопроводила крушение сочувственной фразою слабо в музыкальном отношении образованного ЗКТЧ роты: хорошо, что не правая. Навалившееся одновременно с болью отчаяние, ощущение краха распланированной по музыке жизни бросило Виолончелиста тут же, по дороге в медчасть, под траки гусеницы проходящего мимо танка. Рука механика-водителя, такого же зеленого, как сам Виолончелист, салаги, для которого это был чуть ли не первый самостоятельный выезд, лихорадочно дернула рычаг левого планетарного механизма поворота; танк развернулся на щиколотке Первого Возлюбленного, прошел по его ноге, задел по пути и таз; таз хрустнул от сорокатонной тяжести, а танк под острым углом к изначально ему заданной, пыльной, накатанной колее двинулся в поле.

Весьма настороженная из гордости, готовая в любой момент исчезнуть с дороги Возлюбленного, Лика, едва на того навалилась беда, не раздумывая, рванулась на помощь и, когда провисевшего больше года на растяжках в окружном госпитале, где Лика, дважды навещая его, вдыхала печальный запах лекарств, Бывшего Виолончелиста, наконец, доставили в Москву, вошла вместе с ним в дом его вдруг постаревших родителей. Хотя переносить то иронические, то истеричные, отчаянные до грубости сетования Возлюбленного по поводу невозвратимой утраты мужественности и того — из аборта — ребенка, едва хватало Лике сил, хотя всей ее душе претила подобострастная ласковость столь прежде высокомерных хозяев квартиры на Горького, Лика казалась терпелива и добра, и в один прекрасный день, с осторожностью усадив калеку в отцовский ЗИМ (честно сказать, калека к тому времени оправился уже настолько, что вполне мог бы забраться в машину и сам) — вся семья двинулась к районному ЗАГСу — подавать заявление, срок которого — три месяца, — Лика даже не попыталась сократить. На другой день Бывший Виолончелист без чьей бы то ни было помощи исчез из дому и вернулся заполночь пьяным. Подобные экспедиции, которые Лика, уже взвалившая крест, вынуждала себя теперь терпеть, стали повторяться все чаще и чаще, и одна из них закончилась жестоким избиением невесты, причину которого легко вскрыл бы самый посредственный психоаналитик. Наутро Первый Возлюбленный ползал перед Ликою на коленях, целовал руки, плакал и умолял простить его и не бросать. Лика простила, но вовсе не из любви, которой — пусть мы и продолжаем по инерции называть калеку Возлюбленным — к тому времени в ней уже не осталось, а потому лишь, что знала, как избалованный калека несчастен и одинок, да еще из особой требовательности к своим поступкам. Вынесла Лика и второе, и третье избиение, во вкус которых, попробовав однажды, калека вошел, но после четвертого позволила себе уйти: не оглянувшись, руки в карманах плаща.

С тех пор — если не считать беспробудных пьянок, синяки, ушибы и ссадины после которых объяснять просто не стоило, Лику ударили только однажды: лет двенадцать спустя неизвестный человек в густой предвечерней толпе улицы Горького, поравнявшись с Ликою, свалил ее в сугроб сильным, почти механическим по безэмоциональности ударом кулака и растворился в сумерках среди прохожих, — те так и не заметили маленького происшествия. Хоть Лика и готова была поклясться, что ни до, ни после удара она со своим неожиданным обидчиком не встречалась, ей почему-то казалось, будто удар — напоминание о Первом Возлюбленном, которого, разлюбив, не слишком ли поторопилась она оставить? Ведь повод, если нам чего-нибудь очень хочется или очень не хочется, — повод удается отыскать всегда.

Уже несколько лет выходила Лика на освещенные прожекторами подмостки, и ощущения, сопровождающие эти выходы, постепенно начали терять остроту и уступать место пока еще робким догадкам, что служит Лика вовсе не Богу, а идолам: идолу Идеологии, идолу Бездарности, идолу Халтуры. На поверхности огромного бестолкового города, который волновался вокруг Лики, то здесь, то там выступали островки Истины, Красоты, Искусства, впрочем, ко времени Ликиного успения затопленные уже необратимо, — но особенно Лика отмечала спектакли некоего Режиссера: они отличались даже от самых лучших спектаклей других режиссеров простотою и ясностью мысли, не требовавшей себе в помощь ни эффектных декораций, ни разноцветного света, ни автоматически трогающей зрителя музыки, ни участия звезд. Казалось, Режиссер знает секрет прямого разговора с Богом, — поэтому спектакли его хотелось перенести с профессиональных и самодеятельных, где они исполнялись, площадок на луг или в городской дворик: спектакли только расцвели бы. Лика мечтала научиться играть так же, как играли артисты в спектаклях Режиссера (странно: по другим их работам можно было подумать, будто артисты эти посредственны или бездарны!) — но разгадать Режиссеров секрет в одиночку оказывалось не под силу. Театр довольно давно распался в Ликином сознании на два: на тот, из детства — и теперь в нем царствовал ее Режиссер, в которого, хоть и не видела его никогда, Лика была капельку влюблена, — и другой, с маленькой буквы, который, как получалось, не имел к детству никакого отношения и в котором она работала, — и Судьба позволила, чтобы на микроскопический срок, по счастию, совпавший с расцветом Ликиных сил, эти два театра соединились в один.

Должно быть, никто в труппе так не обрадовался приходу нового главного, как Лика, но никто и не испытал столь скорого и болезненного удара: просмотрев текущий репертуар и прогон готовящегося к выпуску спектакля, в котором, кстати сказать, Лике досталась весьма заметная роль, Режиссер выступил на худсовете со страстной иеремиадой по поводу — если ее можно так назвать! — эстетики вверенного ему театра, а в качестве примера наиболее яркого выражения этой эстетики — что поделать! на сцене Лика всегда жила предельно ярко! — привел актерские работы как раз нашей героини. Мир не без добрых людей, и уже час спустя Лику поставили в курс устной рецензии Режиссера. Прошедшая в слезах черная ночь показалась актрисе моделью ее будущей жизни с тем разве отличием от последней, что все-таки разрешилась утром. Прежде чем навсегда покинуть Театр, Лика положила испить чашу горечи до дна — так, во всяком случае, был определен этот поступок для Судьбы, чтобы, не дай Бог, не выдать ей Надежду, — и пошла услышать приговор непосредственно из уст кумира, которого до тех пор так и не увидела изблизи ни разу. Кабинет, куда стечение обстоятельств приводило ее иногда и раньше, показался Лике незнакомым оттого только, что на дальнем его конце, за канцелярским столом с исцарапанными тумбами, стройно сидел небольшого роста изящный, в светлом в талию костюме, человек с гривою чуть серебрящихся, спадающих на плечи la page волос. Толстые, выпуклые стекла сильных очков не позволяли разглядеть глаза хозяина кабинета, и это обстоятельство помогло Лике нарушить слишком уж затянувшуюся паузу: то, что вы говорили обо мне на худсовете — правда? Что говорили? Откуда ей это известно? По какому праву задает она свой вопрос? — Режиссер имел сотню возможностей перевести беседу на обычные для подобных бесед рельсы, но недаром же Режиссер не держался подолгу ни в одном театре: да, — и утвердительный кивок. Впрочем, Лика знала это и так. И вы считаете, что мне вообще следует уйти из Театра? — слово Театр Лика произнесла с большой буквы, и Режиссер это понял — потому замешкался на секунду — вот она, Надежда! — перед таким же сухим, как и первый, ответом: да. Лика не поверила бы никому на свете. Кроме него. Спасибо. (Пауза.) До свиданья. Повернулась и пошла. До дверей кабинета она шла долго — всю свою предыдущую жизнь, — поэтому голос Режиссера успел догнать Лику, даже проникнуть в сознание: минуточку. — ? — Я попробую порепетировать с Вами. Спасибо и до свиданья были сказаны раньше. Осталось взяться полусогнутыми пальцами за латунное, коренастое, с выступающей по краям перекладиною, «П» дверной ручки, потянуть его на себя, переступить порог, потом дотянуть до упора другое, зеркальное, «П», — и бессильно, с закрытыми глазами, прислониться к холодной стене, окрашенной в уровень Ликиного роста серой масляной краскою, ощупывая мыслью задержавшую над пропастью едва заметную, но прочную ниточку: не могло же, в конце-то концов, статься, чтобы Голос, столь настойчиво призывавший некогда в Театр, оказался лживым!