Григорий Ряжский - Бычье сердце Страница 3

Но и повезло тоже, потому что время прошло, и умер вождь всех вождей, и стали выпускать по этому поводу, как в благодарность по амнистии из-за всенародного горя. Но это уже в 53-м, с недосидкой в целый год получилось. И то дело, так?..

…Так-то оно так, я все понимал, но и то, что это не вполне мое, я тоже знал наверняка. И то, что хромота моя практически незаметна, тоже почему-то в расчет не принималось. И тот аргумент, что для работы в кукольном театре подобный физический недостаток значения не имеет, а для драматического актера может быть существенным препятствием, не должен, как мне кажется, являться определяющим, верно? Я уже не говорю о том, сколько душевного беспокойства это доставляло маме и сколько нервов приходилось ей тратить, поскольку я уже пять лет служил явно не по месту своего призвания, и актерский гений бывшего фронтовика еще не был признан повсеместно, и поэтому приходилось тратить драгоценное время и посвящать часть будущей карьеры куклам, говорить за них чужими голосами, не предъявляя публике мейерхольдова лица, дергать за нити или управлять руками, не ощущая температурного контакта с неживым партнером: ни телесного, ни душевного. Это здесь, в моем новом прозрачном доме на верхней орбите у меня потребность таковая носит чисто исследовательский, умозрительный, я бы сказал, характер, и накопление информации происходит совершенно другого свойства, по другим каналам, и я имею возможность заниматься этим по своему выбору, с огромным удовольствием, с беззаботной веселостью, с безответственным подглядыванием и даже могу позволить себе слегка похулиганить, если очень захочется, но тоже — довольно невинно, иначе вмиг слечу с нижней орбиты: тоже дали понять каким-то образом, как и то, что далеко не у всех вообще на нижнюю допуск имеется, ближайшую к страстям.

Где ж вы были, подумал я, когда вы же меня в театральный принимали. Почему тогда нога моя вам не мешала, да вы просто ее не заметили вовсе. Или были Звездой моей Красной ослеплены и не смогли отказать фронтовику, бывшему боевому лейтенанту Юрию Булю? А теперь в игры надумали со мной играть? В куклы? За веревочки меня дергать? Одним словом, уволился я тогда из кукольного и уехал куда глаза глядят на актера человеческого наниматься, на одушевленного. И получилось. В Саратове получилось в местный ТЮЗ устроиться. И не думаю, что по той лишь причине, что подправил имевшуюся в документах ссылку на ранение с последующей ампутацией небольшой части необходимого актерского инструментария. И не только в связи с наличием настоящего столичного актерского диплома. И не из-за рокового профиля и героического взгляда анфас. Кстати, и показать мне было нечего особо, так как ролей сыгранных я к тому времени просто не имел никаких. Но я сыграл и был принят. Я сыграл тех, за кого говорил дурными голосами из-за шторки. Я вдруг на миг представил их себе, всех этих кукольных героев и негодяев, и понял разом, как их следует очеловечить. Тогда я отбросил ту темную шторку, скинул черные бархатные рукава и сделал всех их живыми — всех этих моих ненавистных в недавнем прошлом придурков-мертвяков из папье-маше, тряпок и картона. Я надувал и втягивал за них живот, я поправлял их несуществующие бакенбарды, мои глаза сверкали их недовольством и тут же готовы были излучить их же покорственную благодарность, я смешно и страшно переступал, как переступали их великаны, и вприсядку ковылял, как передвигались их карлики, не забывая при этом перенести основную тяжесть тела на левую ногу. Но об этом я знал один — о том, как в это время нестерпимо больно правой снизу и даже в том месте, где ее нет совсем, где вообще ничего нет, кроме деревяшки, пустоты и раструба протезной бычьей кожи.

Для начала меня ввели в спектакль на «прими-подай», но зато через месяц я получил свою первую роль в другом уже спектакле, и тут уже все было по-честному и даже с монологом. Ну а дальше пошло-поехало, пока вместе со мной не вернулось через пять лет в Москву в штат театра им. Моссовета и на улицу Герцена, к маме, Изабелле Львовне. Как раз начинался май, и он был поразительно теплым в тот год и напомнил мне май 45-го, тот самый, победный. И еще через два дня я надел свой единственный орден Красной Звезды и отправился на Красную площадь, потому что был День Победы, и я был настоящий ветеран и впервые за все послевоенные годы это ясно осознал…

…Но куда податься и где заночевать в Москве, я тоже пока не ведал. Потому что за годы, что я пробыл на Соловках, а после продежурил в пожарной части в городе Орле, я растерял всех, кого знал еще до войны. Да кого я и знал-то — пацаном ведь призван был совсем из деревни Ханино, Тульской области, Суворовского района. Я, конечно, туда сунулся первым делом после освобождения, к себе на родину, но мать померла к тому времени, а от дома нашего даже головешек не осталось — их тоже еще тогда поразбирали и истопили за две зимы. В Орел вернулся, там же и реабилитацию проходил, и награды возвращал боевые после лишения, и в пожарку служить определился — больше никуда устроиться не получилось, не умел ничего к своему потерянному возрасту делать, а тут все сошлось: и прошлое рядовое звание, и факт реабилитации по неверному обвинению, ну и жалость ко мне частично пожарного начальника. У него самого сына на фронте убило, так он проявил понимание и про все мое прослушал с доверием. Так и получилось все в Орле, по пожарной работе устроилось.

А в мае 59-го дай, думаю, в столицу приеду на праздник Дня Победы на Красную площадь схожу — что я, хуже людей, что ли? Вон вся страна наша как готовится каждый год: салюты бьют, флагами все завешивают, транспаранты расстилают и боевые сто грамм, говорят, на Красной площади фронтовикам подносят, и все по закону, по разрешению, прямо на воздухе при всех принять можно, за так. А еще, подумал, встречу вдруг кого, с кем, может, воевал до плена, до лагерей обоев. А сам сразу про Юрика подумал, про единственного в нашем батальоне москвича, про лейтенанта Буля, под чьей командой заряжающим стоял на батарее. И зажмурился даже от несбыточности такой мечты — это и впрямь было бы да-а-а, это была бы встреча так встреча боевых однополчан, которые так воевали вместе, что не стыдно и вспомнить — как. Где все было по-честному: жизнь — так живи, смерть — так умирай, больно — терпи, радость если — и ею делись. Не знаю почему, запомнился мне лейтенант наш: наверное, чудно это мне казалось тогда, да и теперь, поди, чудным казаться должно, когда лицом и умом чужой, из другой непонятной жизни, а храбростью и жильной силой — свой, как есть свой, самый что ни на есть. Где ж ты, брат Юрий Зиновьич, теперь будешь-то, а? В каких здешних географиях пребываешь, интересно мне? Ежели помнишь, конечно… А сам подумал еще: ну а как не помнить-то про такое, а? И заулыбался, помню, тогда своему чему-то, прошлому.

Никого тот раз своих не встретил, а народищу и правда море было разливанное. И салют, и целуются, и все такое тоже было, кроме дармовой водки. Праздник, одним словом. Но ночевал я после на вокзале. Орден с медалью снял и внутри штанов пристроил, чтоб не сдернули. А на другой день, хоть и праздник все еще, но пожарка-то работает и здесь: горит везде ведь и тушить, стало быть, тоже везде надо. Тогда снова награды подцепил и в ближайшую часть как добраться вызнал у местных. Так и заявился: орден, медаль и сам — орловский пожарный. Хочу, мол, в столице трудиться по огневой своей специальности, там у меня никого, а здесь, по крайней мере, однополчане, не так много, но есть все ж, имеется кое-кто по остатку. Общагу дадите какую-никакую — с меня и будет нормально, а по тушению не подведу, увидите сами, как тушу. И что? А ничего. Взяли! Считай, День Победы дорогу проложил в столичном направлении. А через год в общаге женился на Еве. Она у нас ревизию шлангов пожарных проводила от управления пожарной охраны и испытания ежегодные на давление, как брезент держит атмосферы. И москвичкой, кстати говоря, была настоящей, натуральной, с самого рождения. К слову сказать, у нас на фронте, откуда — спрашиваешь обычно у кого-никого, откуда сам-то? А из Москвы — отвечает. Ну ты, само собой, уточняешь: из самой, из самой Москвы-то? Ну, говорит, а из какой еще-то? А сам из Владимира-города, к примеру, или из Рязанской губернии, скажем. А им все это — Москва: во-первых, рядом потому что, а во-вторых, сам себе считает, что по сравнению с Ашхабадом каким-нибудь он москвич, но просто не самого центрального к ней примыкания, а ты зато — кизяк или, допустим, самовар тульский, а что Рязань на столько, на сколько и Тула от столицы отстоит, так это ему неведомо, он-то москвич почти, ему ерунду всякую знать не положено. И поселились мы с Евой на улице Палиха, у нее самой дома, с матерью. И это 60-й уже шел год-то…

…Именно тогда мне эту роль и предложили, в 60-м. Но в кино уже, не в театре. Трое нас было там, я имею в виду — по сюжету и приблизительно равные по насыщенности роли. Все три — мужские и все — главные. И фильм, признаюсь, получился, несмотря на коммунистическую драматургию и лживый пафос. Это я потом уже понял, гораздо позже, через годы, про ложь и пафос. Тогда же мне опыт тот киношный понравился невероятно, тем более что обо мне заговорили как о подающем надежды новом интересном актере советского кинематографа. Стыдно за эту роль мне стало лет двадцать спустя, стыдно и отвратительно, и так тянулось довольно долго, столько же еще, наверное, по времени, когда вдруг стало совершенно понятно, что и роль та была сделана мной блистательно, и режиссура была на уровне высокой профессии, и вся работа от начала до конца была самой что ни на есть настоящей, включая труд самых незаметных работников того самого фильма и той самой студии, и тех самых времен кинематографа. Да-а-а, пути Господни воистину неисповедимы, мне ли это не знать, особенно теперь, отсюда, с нижней самой глядючи орбиты, откуда еще виднее все, что было, и понятнее все, что есть.