Андрей Ефремов - Неумолимая жизнь Барабанова Страница 3

– Взгляните, – сказал Ксаверий Борисович, – оцените наши усилия. – Темная столешница походила на омут, два листа бумаги подплыли ко мне. – Мы не совсем особенная школа, – проговорил Ксаверий. Я поднял глаза от бумаг. Он ревниво следил за мною!

Господи ты, Боже мой! Может быть, вся жизнь моя пошла бы иначе, подай мне кто-нибудь эти листки лет десять назад. Весь я, смешной, нескладный, обидчивый, злой, бессмысленно добрый, грешный без корысти, но не бездарный, нет, не бездарный ни в коем случае! – глядел из этих строчек. И хоть ни имя мое, ни фамилия не упоминались ни разу, спутать было нельзя. Несколько упоительных кулачных поединков под лестницей Дома писателей, запальчивые петиции, к подписанию которых я склонял кого ни попадя, сосуществование с престарелым родителем, две-три книги, тихонько вышедшие в свет, и смерть…

Я взглянул Ксаверию в глаза, и надо думать, взгляд мой выражал искреннее восхищение. Кафтанов коснулся лба.

– Поверьте, – сказал он, – вы первый, о ком написано так много. Треть страницы вмещает человеческую жизнь с легкостью. И уверяю – герои остаются довольны не меньше вашего. Полагаю, быть писателем и исписывать страницу за страницей нечеловечески трудно. А? – и он засмеялся радостно, точно сдал тяжелый экзамен. – Но скажите мне, не тревожит ли вас это исследование?

Лукавый Ксаверий! В тот день я не мог думать ни о чем, кроме суммы, что посулил мне Кнопф, ручаюсь – Кафтанов видел, как эти цифры прыгали у меня в глазах, и резвился. И тут я отчетливо понял, что моей нищете приходит конец. А иначе, с какой бы стати и Кнопф, и этот кабинет с водопадом, а главное – проворные глаза Ксаверия Кафтанова. Наконец томление стало таким острым, что не в силах выносить его, я сказал, указывая на листки:

– Вздумай вы напечатать это, литературе пришел бы конец.

Наши взгляды встретились, и я с замиранием сердца понял, что попал. Нужно было продолжать, не останавливаясь, и я на мгновение испугался. Но вдохновение восхищенного хама подхватило меня, и нужные слова нашлись.

– Вы спросили, не тревожит ли меня это исследование? Но как может тревожить рассказ о собственной жизни, в котором каждый твой шаг переложен столь многими смыслами, а каждое слово истолковано столь тонко и многозначно. Мало того, что в вашем, ну-у… исследовании человек предстает живым, он кажется поистине неисчерпаемым. Дайте десяти разным людям прочесть эти две страницы, и в воображении каждого возникнет свой герой. Каждый из моих двойников овладеет сознанием читателя, и уже не на бумаге, но в сокровенной глубине личности разрастется один из тех романов, семена которых разбросаны на этих страничках. – Здесь подлое вдохновение сделало паузу, после чего и голос мой зазвучал иначе, и слова пошли иные. – Восторги восторгами, – проговорил я, пощипывая бровь (жест, заимствованный мною у старика в пору его расчетливого жуирования между шестьюдесятью и семьюдесятью), – но меня как профессионала занимает вопрос: чья это рука?

Нынче, когда многое уже произошло, а многое должно вот-вот случиться, я говорю совершенно определенно: Ксаверий Кафтанов занимал свое место по праву! Моя не совсем глупая лесть была уместна, я видел, как расширялись его зрачки. Написанное на листках было его делом, и писательские разглагольствования не были Ксаверию безразличны, но ни движением, ни звуком он не выдал себя.

Да! Кафтанов был решительно на своем месте. Ангел ты или адское исчадие, готовность пройти до конца свой путь сама по себе дает опору как окружающим, так и противостоящим. В тот день я вступил в число окружающих Кафтанова.

Мы благополучно обошли вопрос об авторе моего жизнеописания, так что даже и оставшись безответным, он не повис бессильно в воздухе, но как изящный арабеск венчал мой ритуальный танец.

– Так вот школа, – молвил директор, опираясь о свой берег стола. Необычная школа. Удивительная школа. Пусть меня приговорят к позорному наказанию посреди школьного двора, если хоть где-нибудь есть такое же заведение.

Он внимательно поглядел на меня и, как видно, снова разглядел у меня в глазах проклятые цифры.

– О, не тревожьтесь, – сказал директор, – Кнопф просто не смел назвать большую сумму. – Он придвинул к себе лоснящийся прямоугольник бумаги и вывел на нем умопомрачительное число. Голос мой на некоторое время иссяк. Когда же гортань и небо увлажнились, я кое-как дал понять Кафтанову, что нобелевский комитет еще не обращался ко мне и что прочими писательскими регалиями я тоже пока не отмечен. Кафтанов совершенно серьезно сказал, что будущее неизвестно никому, и качнул бронзовый колокольчик с двуглавым орлом.

– Хотите верьте, хотите нет, – проговорил он. – Колокольчик из гимназии, где учился цесаревич.

– В Царском, против Орловских ворот, – сказал я машинально, и Ксаверий с удовольствие кивнул. Между тем оказалось, что звонил он недаром. В кабинет проник Кнопф с маленьким подносом.

– Алиса? – проговорил Ксаверий Борисович, глядя, как роняет Кнопф сухое печенье на бездонную полировку.

– Рыдает Анюта Бусыгина, – отрапортовал Кнопф.

– Что ж она все рыдает? – сдержанно удивился Ксаверий. Кнопф тем временем расставил между нами все, что было на подносе, и вышел.

– Рыдания эти… – сказал Ксаверий. – Не знаю, что бы я делал без Алисы.

– Психотерапевт? – поинтересовался я. Кафтанов отвел взгляд от чашки.

– В известном смысле… Впрочем… Да Господи, что это я! Вы у нас теперь психотерапевт, Александр Васильевич.

Нет, я не захлебнулся тяжелым маслянистым кофе. Мне кажется, что в тот момент я без сомнений и трепета принял бы императорский венец. Проклятая сумма загипнотизировала меня. Я не просто готов был продаться, я узнал эквивалент своих достоинств, и восторг охватил меня. Очень приятна была и одна коротенькая мыслишка: жалованье мое было куда больше, чем у Кнопфа.

Ксаверий Борисович тем временем следил, как управляюсь я с рассыпающимся печеньем. Но за столом меня оконфузить непросто, и он снова заговорил.

– Гардероб ваш… – сказал он, склоняя голову к плечу. – Вы теперь сможете купить почти все, что продается в этом городе…

Разговоры о моих одеждах – ненавижу! Все должно быть удобно, а я не виноват, что все становится удобно, когда его износишь наполовину. Болван Кнопф тоже имел наглость…

– …и я просто не смею ограничивать вас в выборе. Но вы бы меня крайне обязали, сохранив свой стиль хотя бы для занятий.

Вслед за этим Ксаверий Борисович объявил, что теперь мы отправимся смотреть школу.

Главное: я не люблю детей. Вернее сказать – я их ненавижу! Самые маленькие (их-то и называют ангелочками) непрерывно орут и превращают осмысленную взрослую жизнь в мешанину из дня и ночи. Я знаю, у меня была дочь… То есть, она есть. Ох, дочь моя…

Потом ребеночек становится на ножки и начинает хватать ручками. Чтобы сломать, заметьте. При этом некоторая часть его энергии уходит в вопли, но постепенно он целиком погружается в стихию разрушения. Книги, игрушки, мебель, посуда, обувь, папа с мамой, мирно спящая кошка, другой разрушитель и крикун, которого родили по соседству – все отдано на разграбление и поток. Но – погодите. Настоящее наказание начинается, когда в несовершеннолетних мозгах вызревают первые мысли. Мысли эти до крайности просты, но опасны. Теперь юная особь разрушает мир, используя законы природы и технические достижения. Иные растленные педагоги называют это процессом познания. Что ж, как видно, и у них динамит вместо мозга. К тому же в пору отрочества негодяи и негодяйки снова начинают шуметь. Деморализованные родители снабжают их подходящей электроникой. Мне кажется, человечество еще поставит памятник благодетелю, который найдет способ заключить эту орду в резервации. А чтобы не слишком страдала планета, я бы устроил эти резервации на высокогорных каменистых плато. Пустыня Гоби – что за местность!

Как прекрасен будет мир! О!

Мы с Кафтановым проходили коридорами, но детей я что-то не видел. Впрочем, скорее всего, Ксаверий показывал мне замысловато перестроенное школьное здание. Кабинеты, лаборатории, комнаты, комнатушки, лестнички, закрученные винтом… Где-то, конечно, они скрывались, но справедливости ради надо сказать, что ни шума, ни мерзкого запаха немытых детей не было и помину.

– Нам не хватает индивидуалистов, – говорил Ксаверий, – я, конечно, не про себялюбивых тупиц, настоящий индивидуалист это тот, кого не загонишь в стадо. Настоящему индивидуалисту тошно от того, что все доказывают теорему Пифагора одним и тем же способом. Настоящий индивидуалист рано или поздно найдет свое доказательство. Только не нужно, не нужно запрещать младенцу спать ногами на подушке, есть кашу левой рукой и каждый день ходить в ясли новым путем! – Ксаверий юркнул в какую-то дверцу и спустя мгновение выскочил из темного угла шагах в пяти передо мной. – Мелочь? Многие так и считают. Но если и внутри школы каждый ученик – стоит ему только захотеть – отыщет свою тропу, ручаюсь, какая-то заслоночка откроется в детской голове.