Галина Щербакова - Роль писателя Пьецуха в жизни продавщицы колбасы Вали Веретенниковой Страница 3

Не скажу, что я успокоилась – какое там! Я знала, что это во мне останется навсегда. Меня все оскорбили – Тинка, Мишка, разве что к уляляевке я была без претензий. Что с нее взять? И кто я ей, чтоб она со мной считалась и мои интересы поставила выше своего нижнего места? Но это мои внутренние переживания, до них никому нет дела, а по жизни внешней я считала, что из-под трамвая выскочила.

Что у нас приближается? Апрель, да? Нет, еще рано. Март… Ну, в общем, на День Советской Армии прихожу домой, а дома на моем любимом месте в углу дивана под гжельским подфарником сидит-рассиживает уляляевка. А сын Миша ходит по комнате и с треском отрывает себе пальцы. Я рот не успела открыть, как они в два голоса мне прокричали следующее:

Миша: Мама, я должен тебе сообщить важную новость.

Уляляевка: У меня три с половиной месяца, и абортом я гробить себя не буду.

Миша: Это мой ребенок, мама, и как честный человек…

Уляляевка: Тетя Тина – свидетель. Я с ним с ноябрьских.

Миша: Как честный человек, мама, я не могу поступить иначе.

Уляляевка: Попробуй поступи, попробуй. Я на тебя посмотрю.

Миша: Ты, пожалуйста, меня не запугивай.

Уляляевка: Прям! Таких, как ты, только так и надо. Испугался мамочки, ходить перестал. А когда у меня были последние? Помнишь? Кто мне тогда по городу вату искал?

– Встань, – сказала я уляляевке. – Встань и иди.

Она безропотно. Встала и пошла к двери. Там повернулась и завершила мысль:

– Я уже встала на учет. Мне нужно сбалансированное питание для формирования костей ребенка.

И ушла, гордо так. Будто я тварь ползучая, а не она стерва. А сын мне дрожащим голосом сказал:

– Мама, пойми, я не подлец. Я не так воспитан.

– Я подлец, – сказала я. – Этому не бывать.

Потом я зашла к нему в комнату, он в трусах, спиной ко мне стоял у окна и трещал пальцами.

– Дурак! – сказала я. – Ты разве можешь быть уверен, что это твой ребенок?

И тут я вам скажу самое главное из всего: сын мой пошевелил своими голыми лопатками.

Боже! Как я их знаю – своих мужиков. Как знаю! Иногда думаю, зачем? Что бы мне быть дурой и не видеть, и не слышать или видеть-слышать, а не понимать. Я же – с ходу. Ключ в замке поворачивается – знаю настроение, глаз закисший утром раскроют – я уже первое хриплое слово слышу. Я иногда сыночка своего слушаю, когда он мне лапшу на уши вешает, а сама за его пальцами слежу, вот они у него – пальцы – психуют раньше всего. Если по телефону и я пальцы не вижу, то я по тонкой ноте – и-и-и-и! – которая даже в слове «мама» есть, все понимаю. «Мама!» – говорит он, а меня нота током бьет, хоть ее вроде бы и нет.

Так и тут. Сын мой пошевелил лопатками своими. Худой он у меня все-таки. Лопатки у него, прямо скажу, лопатки. Большие и некрасивые. Я в детстве мою ему спинку и бормочу: «А это у сыночка моего крылышки. Сыночек мой вырастет, крылышки у него распрямятся, он от мамы ка-а-а-к полетит». А сынок в слезы. «Не хочу от мамы». Я и захожусь от радости, прямо душу его в полотенце.

Между прочим, я его до тринадцати лет в ванне сама мыла, и спереди, и сзади. «Маме можно», – сказала я, и все.

К чему я все это? К тому, что, когда он пошевелил лопатками, я все поняла сразу и про всех. Про него в первую очередь. Это его ребеночек наращивает косточки, вне сомнений. И уляляевка определенно с другими не тыкалась. Сын мой лопатками своими зовет меня на помощь, потому что словами сказать ему нечего. У меня вырос никудышний сын, но детей, как и родителей, не выбирают. Каких Бог послал. Мне вот – такого, трусоватого, и кто, кроме меня, его спасет и ему поможет. Дура ты, уляляевка, дура, не заметила ты меня в своем раскладе. А я тебе не пиковая дама, я тебе не пиковый туз. Со мной не просто надо считаться, меня, уляляевка, надо бояться.

Пробивалась ко мне телефонными звонками Тинка, я тут же трубку клала. Она подкарауливала меня возле магазина, я проходила, как мимо стенки. И сыну никаких нотаций, я даже не знаю, ходил ли он к уляляевке или нет. Подозреваю, ходил. Быстро у нас съелась колбаса языковая и гусиный паштет, я думаю, они ушли на укрепление тела моего внука.

И вот в этот момент Гоша возьми и скажи: «Всегда можно договориться».

А что такого? Коли есть профессионалы по сохранению жизни, то почему не быть профессионалам по сохранению смерти? И то, и другое – элементарная биология. Слышишь, Тиночка, как я шпарю по твоим учительским шпаргалкам.

Дальше, вы знаете, возник чебурек, товарищ Павлов и некто Пьецух как аномальное явление.

И плакали мои денежки. Нет, я, конечно, растыкала на другой день сумму по друзьям и знакомым и вот – сижу и жду. Узнаю немаловажную деталь: заведующая – Стервь с большой буквы – у всех до одного деньги на обмен взяла, у всех, кроме меня. Если б не мое горе, я бы над этим задумалась. Я бы поставила вопрос так: а не заплатить ли мне новыми купюрами, когда я их выручу, за другой объект уничтожения? Какая разница для Гошиных подручных, кого там чик-чик или пух-пух? Было бы, как говорится, заплочено. Хотя не исключено, что для такой фигуры, как моя заведующая, потребовались бы другие ставки. Надбавка там за партийность, высшее образование, за повышенность риска, за большую вонь, одним словом. Это уляляевку убрать – тьфу! Кто ее, дуру молодую, искать будет? И Тинку я замочу, если она очень уж разбегается по милициям. Исчезновение уляляевского народа, как я теперь понимаю, дело простое, как три рубля. Что такое десять тысяч в нынешнем апреле? Да ничего! Приличное не купишь, а на неприличное вроде и жалко. Хороший телевизор дороже. Хотя, конечно, телевизор – сложная машина. Но если совсем честно, ведь и человек тоже не молекула с глазами. Сколько в нем всего фурычит. А у моей уляляевки уже и чужие косточки формируются, хорошо, видимо, формируются, судя по тому, как нашей семье резко стало всего не хватать. Не успеваю набивать холодильник. Сын никудышный все по формуле совести делает, но на меня смотрит непонимающе. Что ж, мол, ты, мать, заглохла? Разве не выразил я своими лопатками сокровенное желание сердца, а ты ходишь, как снулая щука, хотя время, оно же идет в одном направлении?

Да убью я твою уляляевку, убью, если ты так этого хочешь! Но скажи, сынок, родной, неужели ж тебе совсем-совсем не жалко тех косточек, которые при помощи мной украденного продукта где-то там в уляляевском дурном брюхе крепнут и крепнут?

Товарищ не понима-а-а-ает… Он умывает руки и формирует себе алиби при помощи куриных ножек господина Буша. У него для черных работ мама есть.

А тут еще на больную голову заведующая… Просто расцвела моя Ксенофонтовна махровым цветом. Подхалимаж вокруг нее – за махинацию в большом обмене – вырос до нечеловеческих размеров. Ведрами стоят розы на толстых ножках – узнайте для хохмы, сколько все это может стоить, если не хватает в магазине уже ведер. А какие к нам поехали визитеры! На каких машинах подруливают к самому крылечку, какие абрикосового цвета занавесочки в них шевелятся, а нет-нет – и пальчики возникают для возделывания щелочки.

Я же не каждый день выхожу, забронировавшись зобом, навстречу вонючей многоголовой гидре-очереди и думаю, думаю одну мысль: сколько человек желает мне каждую секунду смерти? Чем больше я про это думаю, тем больше зверею. Господи, думаю, ничего себе устройство жизни. Я им – колбасу, а они мне – чтоб ты сдохла. И так на километры голов. Тысячи молчащих сцепленных ртов (орущие – те святые, они же криком изнутри промываются и очищаются). А глазоньки? В затылок стоящие глаз друг друга не видят. Они мне, эти карие, достаются. И каждым они в меня прямой наводкой. Это ж где найдешь еще такой народ? Где? В каких америках?

И тут меня осенило страшное. Они меня еще когда убьют. Еще ходит без задней мысли тот, кому достанется мой предсмертный хрип. У него еще мысль об этом размером с атом. Он ее не только не ощущает как мысль, он еще себе воображает, что он человек как человек…

Стоило мне все это вообразить, а я, в смысле что-то там представить, устроена хорошо. У меня внутри хорошее кино… Так стоило мне… И стала я думать, что по сравнению со своим убийцей я ушла много дальше. Я и деньги уже сняла, то, что паук-тарантул Павлов на дороге возник, это уже другая история.

Что там зеркало? За полшага до него человек принимает то лицо, которое хочет увидеть. Он себя настоящего может узреть только невзначай. Так вот, когда я в себя заглянула, мне не то что страшно стало – мне ничего на этом свете не страшно, – мне противно стало. У-у, какая готовенькая для беспредела я сволочь оказалась. Я всех и вся обойду запросто. Никто не найдет уляляевских концов, Гоша трепанет – кто ему, алкашу, поверит? Эти верхней порядочности люди, которые отдадут от чистого сердца то, что им не принадлежит, самый опасный для жизни народ. Он ведь уляляевку свою, как понимаю, продолжает трахать, он ведь ее наверняка всю обвешал лапшой, и эти две дуры – тетка и племянница – все не могут сообразить, в кого он такой хороший мальчик? Не в эту же стерву-мать, на которой пробы подлости ставить негде. Я даже представляю, как, зайдясь в раже, моя бывшая лучшая подруга Тинка пойдет вся фиолетовым пятном и закричит виновато: «Но давайте отдадим ей должное…» И станет плести ахинею, что я была очень, очень способная девочка, что по истории и литературе я была впереди планеты всей, что мой логический ум поражал не только идиотов-учителей, но – главное – сотоварищей по очень среднему образованию… Что она, Тина, в рот мне смотрела, потому что если я скажу, то скажу, а могу так промолчать, что чертям плохо станет. И мой сын наверняка выдавит из себя, что, мама, конечно, умный несостоявшийся человек, которого прихлопнула крыша магазина.