Александр Сегень - Есенин Страница 3

Зато Лидию Леонидову едва не носили на руках. И немудрено. Она прочитала штук двадцать своих переводов цейлонских поэтов на русский язык. Да к тому же и приврала, что они вскоре обретут жизнь в виде подарочного издания в самом престижном российском издательстве.

Вечером был обильный банкет. Цейлон показал себя государством, в котором ещё ценят не только поэзию, но и самих поэтов. Это только дураки считают, что поэт питается сиянием луны и шелестом прибоя. Знатоку ведомо: он всегда не прочь и выпить, да и закусить тоже. Конечно, и напиваются, и больше всех русские. Но в тот вечер русских спас англичанин, который надрался раньше всех, орал, свистел и умудрился скинуть с души в стольких местах, что после него можно было вести себя как угодно — уже не перешибёшь. Когда его, голубчика, унесли, все вздохнули с облегчением и стали пить шире.

— Понравился мне этот англичанин, — сказал Артосов. — Я был худшего мнения о туманном Альбионе.

— Вообще-то, в Европу надо ездить, — сказал Лещинский. — Наши худшие мнения быстро развеиваются. Правда, Танечка?

— А Пушкин вообще за границу не ездил, — возразил Артосов.

— Ну ты ведь не Пушкин, — хмыкнул литературовед. — Надеюсь, хоть сам-то понимаешь?

— Конечно, я не Пушкин, потому что я Артосов.

— Портосов ты.

— Слушай, шляхтич! Не трогай мою фамилию. Она происходит от священного хлеба. А твоя от лещины!

— Это по-польски совсем не то, что по-русски.

— Да уж, польская лещина, она в сравнении с русской…

— Мальчики, не ссорьтесь! — вмешалась Хитрова. Она заметно опьянела и хотела мужского внимания. Висла одновременно и на Лещинском, и на Артосове, и на хмуром Хворине, который игриво поглаживал её по спине и говорил:

— Девчонка-то! Развоевалась, расшустрилась! А ну скажи, кого б ты предпочла — Вадика или Валеру?

— Обоих.

— А меня?

— На худой конец и ты б сгодился.

— А Цекавого?

— Этого я боюсь. Страшный какой-то!

— Класс! — засмеялся самарский поэт. — Помнится, брали по телевизору интервью у Борика Моисеева. Спрашивают: «Кто из политиков вам больше всего импонирует?» Этот педерман мигом отвечает: «Ну конечно, Гайдар. Это такая булочка. Сладкая, мягкая булочка!» «А как вы относитесь к генералу Лебедю?» «Ой, Лебедя я боюсь!»

Когда Хитрова не слышала, Хворин сообщил Лещинскому и Артосову:

— Хочет, чтоб её отпетрýшили. Пожалуй, я её отпетрýшу. Вы как?

— Да на здоровье, — хмыкнул Лещинский.

Артосов позволил себе пьянеть. Ему хотелось напиться, чтобы не помышлять о чём-то таком. И сейчас Таня казалась ему сестрой.

— Сестрёнка, выпьем на брудершафт!

— В смысле, сестрёнка по поэзии?

Отныне они были на «ты», но это ничуть не сблизило их больше прежнего, что нравилось Артосову, у которого и в мыслях не сидело изменять своей милой и доброй Асе.

— Мужики, вы не писатели! А тем более — не поэты! — возмущалась переводчица Лидия Леонидова. — Когда Антон Палыч Чехов прибыл на Цейлон, он первым делом куда побежал? В публичный дом. А вы? Кто из вас был в публичном доме?

— Лидия Петровна, во времена Чехова Цейлон был колонией, — защитил честь писателей и тем более поэтов Днестров. — А ныне по сю пору это— социалистическое государство, в котором публичные дома запрещены.

— Хоть один да должен быть. Если постараться.

— Найдём, Лидия Петровна, найдём, — заверил Цекавый.

— Кроме всего прочего, — вмешался Лещинский, — у Антон Палыча начинался туберкулёз, а эта болезнь, как известно, сопровождается повышением либидо.

— Жаль, что у вас всех ничего не начинается и не сопровождается, — громко воскликнула Хитрова и сама от души расхохоталась над своей шуткой.

Веселье продолжалось.

И вот уже Артосов с Лещинским оказались на балконе своего гостиничного номера, сидели пьяные за плетёным столиком на плетёных креслах и наслаждались видом ночного океана. Хорошо! Перед ними стояли текила и виски, каждый пил своё и ругал напиток товарища. В сознании Артосова разговор двигался, как шары в бильярде, они сталкивались, клацали и грохотали, проваливались в лузы, выскакивали за борта… Вдруг до его сознания дошёл смысл последних сказанных Лещинским слов, и он взвился:

— Что?! Моя поэзия это не серьёзно?

— Пойми, чудак, не конкретно твоя, а вообще вся нынешняя. Последним настоящим поэтом, пожалуй, был Бунин. Даже Рубцов вторичен после Есенина, хотя он по сравнению с остальными величина. Поэзия окончилась с золотым и серебряным веком. После них, как известно, наступает век железный, грубый, варварский. В нём не может существовать настоящая поэзия.

— Ах ты книжный краб! Да я тебе клешню откушу!

— Вот уж никак не думал, что ты обидишься. Я всегда считал тебя достаточно умным, чтобы понимать.

— Не понял, что понимать?

— Ну, что всё это лишь игра в стихи.

— Моя жизнь это игра в стихи?!

— Пш-ш-ш, не станешь же ты всерьёз рассматривать себя на одном уровне с Тютчевым, Есениным, Блоком, Буниным…

— Стану!

— Проспись и протрезвей!

— Да я когда пьян, то трезвей всех.

— «Я пью, чтобы остаться трезвым»? Слыхали. Это не ты сочинил.

— Так ты хочешь меня раздавить, что ли?

— Ничуть, дурашка! Я тебя люблю. С тобой весело. Приятно покалякать, ты образован.

— А как поэт, значит, я нуль, да?

— Не кипятись. Кстати, мне крайне понравилась твоя книжка про кофе. Как, бишь, она называлась? «Мировая поэзия кофейного напитка»?

— Это что, намёк, что мне приходится подхалтуривать?

— Ничуть. Я понимаю, надо кормить жену и троих детей.

— Интересное кино! Выдать сына замуж за дочку богатенького чиновничка, это считается прилично. А писать достаточно полезные книги, чтобы как-то сводить концы с концами, это позор, халтура, недостойно литератора. Так?

— Халтура — не позор. Но согласись, какое это имеет отношение к поэзии?

— Так, Лещинский… Ты, стало быть, объявляешь мне войну? Берегись, шляхтич!

Оскорблённый поэт хотел встать и уйти в чёрную цейлонскую ночь, но у него получилось только первое. Встав, он обиженно доплёлся до своей кровати, рухнул в неё и стал мгновенно проваливаться в сон, сквозь который до него успел донестись отныне ставший противным голос бывшего приятеля:

— У, как тебя, братец, развезло!..

На другой день утром было закрытие фестиваля поэзии. Артосов с похмелья пробавлялся пивом и не выступал. Зато Лещинскому, наконец, дали выступить, и он с важно-вальяжным видом бубнил: «…в свете ряда вышеизложенных публикаций я сделал открытие…», «…мне пришло в голову, что педалируется новая система ценностных координат…», «…если раньше критерии подхода к произведению поэзии были адекватны авторскому вектору, то теперь, как мне кажется, они становятся перпендикулярны, как бы идут вразрез…»

— Дешёвые трюки! — говорил Артосов сидящему рядом Днестрову. От Татьяны он старался держаться подальше, чтоб не дышать на неё. — Литературоеды! При жизни нас гнобят. Ждут, когда мы умрём, и потом нами питаются. Окололитературные напёрсточники.

— Полностью подписываюсь! — кивал, трясясь, милый Днестров.

После закрытия фестиваля давали концерт народных песен и танцев Шри Ланки. Артосов нарочно пересел на первый ряд, восхищённо смотрел на танцующих глазастых цейлоночек и причмокивал:

— Ах, какие красоточки!

Оглядываясь, он видел, как Цекавый сидит рядом с Таней и что-то ей говорит и говорит, сволочь, хотя та откровенно воротит от него нос. Тут Артосов припомнил, что изо рта у непьющего Цекавого пахнет мертвецом, и ему пришло в голову: «Эге, а после него мой спиритус вини ей духами покажется!» И за обедом решительно сел с ней рядом.

— Господи! Валера! — чуть не бросилась она к нему в объятья. — Спасите меня от этого Цекавого Капээсэсого! Будьте всегда рядом!

— Не «спасите», а «спаси». Не «будьте», а «будь», — поправил её Артосов. — Предлагаю трюк: как будто между нами что-то есть. Таким образом, я ограждаю тебя от дурака Цекавого, а ты меня от Хитровой. Она меня тоже достала своими приставаниями.

Цекавый, появившись, изобразил недовольство и сел напротив Артосова и Тани. За обедом он продолжил атаку:

— Я смотрю, Таня, Валерий плохо за тобой ухаживает. Разреши, я покажу ему, как надо.

И наваливал в тарелку жены миллионера всё подряд, не спрашивая, хочет она того или не хочет.

После обеда участников фестиваля зачем-то повезли в зоопарк. Впрочем, оказалось, что он в Коломбо и впрямь заслуживает внимания. Огромная ухоженная территория, просторные клетки и вольеры, чистые звери, вполне упитанные и явно довольные жизнью. Когда шли вдоль ряда с африканскими слонами, Артосов подметил некую странность. В первых вольерах слоны стояли в полудрёме. Далее они становились всё нервознее, а в последней вольере огромный слон просто бушевал, как бушует дуб, терзаемый хищными порывами урагана. Далее за углом начинался ряд вольер с азиатскими слонами, или, как у нас принято говорить, индийскими, и в первой вольере точно так же бушевал и ярился азиатский слон.