Павел Кочурин - Изжитие демиургынизма Страница 3

— Ничто так не питает воображение, как места отеческие, — проговорил, будто в чем оправдываясь.

Подойдя к рябине, указал на установленный на легком мольберте расписанный холст. На подставках лежали краски и кисти. Сам встал сбоку, давая подошедшим разгля-деть свое творение.

— Вот пишу поле, — сказал, как сказал бы пахарь о севе, — вроде по-своему собираю его плоды.

Андрей Семенович был в легкой полотняной куртке с чуть укороченными рукава-ми. Штаны тоже из сурового полотна, похожего на домотканое. Из-под расстегнутого во-рота рубашки высовывались на груди седые волосья. Голова белая, распушенная, похожая на шар одуванчика с необлетевшим еще пухом и горделиво выделявшаяся в мураве. шля-па из соломки, пожелтевшая до золотистости, лежала на раскладном стульчике.

Взглянув на поле, на свой холст, ровно куда-товдаль, художник как бы на миг ушел в себя.

— Отвлекли вот вас, — стал было извиняться Николай Петрович, заметив это состоя-ние художника. Александра и Дмитрий Данилович смотрели на картину и поле, сравнивая то и другое. И были как бы в единстве с художником.

— Наоборот, наоборот, — оживился Андрей Семенович, обернувшись к Николаю Петровичу. Простер руки над нивой, указывал на ее ширь, раздумно перемолчал какую-то свою мысль, высказал:

— Мне не хватало пространственного объема, взгляда за грань видимого глазом. Вроде как выхода к конечной бесконечности, одоление на то запрета в себе. Птицы при-тихли, солнце в истомном мареве, напряженность световая стушевалась. Все и застыло в ожидании… Вы подошли и разрушили затаившееся движение. И пошли волны из далей пространства от одного живого к другому. Безмолвие не есть покой. Тут все та же тайна — действо множества стихий. Разгадка их и может обнажаться в случайности… Поле вспа-хано, засеяно и оставлено до другой поры. Но и тут оно жаждет взгляда пахаря. Неруко-творная природа свыкается сама с собой, а поле — досотворение пахарем Божьего мира… Это движение бесконечное… Если такого ощущения написанная картина поля не вызывает — лучше на само поле смотреть. Поле — твоя любовь через пахаря самой жизни, а жизнь сама — она во Вселенной… Пахарь — первородное дитя Мироздания. Понимание себя Вселенским человеком и должно придти к тебе через пахаря… Без Солнца нет живого поля. А Солнце-то — в бесконечности. И в то же время рядом, в самом тебе… А что, если человек и есть неизмеримо малая Вселенная?.. Или Вселенная — преогромный человек, возродившая из себя малое, тебя вот. И такое вот в голову приходит при раздумьях всего лишь об этом, вроде бы обыкновенном, поле.

Андрей Семенович вел разговор как бы с кем-то и им самим невидимым, но при-сутствующим тут. И вдруг, как бы по подсказу его заметил, что рядом молчаливо стоят те, для кого он и пишет свою картину их поля. Но вот для них это их поле — просто зеленая пашня, как и все поля по весне. А он вот свое на нем выглядел, чего для них может и нет… А что если через его картину им и откроется тайна, которую мысленно он зрит и пытается выказать в картине?..

Дмитрию Даниловичу были понятны рассуждения художника о Даниловом поле. Он, как и Андрей Семенович, был отягощен причастностью ко всему, что происходит и свершается вокруг. Ему ведома и тайна Татарова бугра и Лягушечьего озерца, открытая Старику Соколову Якову Филипповичу затылоглазником — красным комиссаром, лично-стью загадочной. Эту тайну взяло в себя Данилово поле. И художник выводит ее из тьмы на свет. Но без пахаря не могло быть этого поля и тайна осталась бы замурованной в Та-таровом бугре и на дне Лягушечьего озерца. Исчез бы причастный к этой тайне и крас-ный бор, прозванный моховцами Устьем. И многого другого, дорогого тебе, на чуточку убавилось бы. А то, что оно не исчезло, не убавилось, важно не только им самим, но и всему миру земному.

Александра, слушая художника, кивала слегка головой. Как бы утверждая его вы-сказы в своих раздумьях: "И правда, чего бы страшиться своих-то вольных мыслей. В природе много тайн и мы рабы их невольные. Ровно пологом их вот и закрывают от твое-го глаза. И этот полог — наше нелюбопытство".

Николая Петровича рассуждения художника затуманивали. Прямого смысла он в них не находил. В нем самом фантазия и мечты были угнетены игом должностного лица. Он обязан во всем следовать установкам демиургынов, стоявших над ними властью. Да и сам он тоже демиургын низового круга. И все же художник задел в нем необорванную первородную струну души. И она издавала, порой, живительный свой глас. Но тут же жи-визна во взгляде его тухла, как только требовалось отозваться на зов ее. Властный казан-ный двойник его, подталкивал пресечь разглагольстования художника. Но от этого тоже какой-то голос в себе остерегал. И он сказал:

— Земля теперь обозревается человеком сверху, из космоса. И космонавт глядит на нее с небес как вот Господь Бог.

Дмитрия Даниловича не удивила упрощенность суждений Николая Петровича. Поле для него без тайн, всего лишь место, по которому трактор плуг и сеялку таскает. А земля — будто футбольный мяч, взлетевший над головой от сильного пинка. И плывет себе в безвоздушном пространстве. Не постичь ему чуда, как из единого зерна, брошенного в пашню, вырастает множество. Не понять ему и действ пахаря.

Но художник подхватил и по-своему истолковал слова Николая Петровича.

— Человек в самом сердце Божественной природы. Он в ней бог как в самом Боге. Бог — это непрерывное постижение Доброты мира человеком в самом себе. Познанием самого себя он стремится к познанию Высшего, горнего. И дано ему сотворить чудо — в том взыв к нему с небес. Мир многолик и многоголосен. В нем больше невидимого нами. И космонавт с небес всей тайны сокрытой от нас не узрит. Тайны избранникам даются в избранном ими действах.

4

Высказав это, Андрей Семенович насторожился, будто к чему прислушиваясь в се-бе. Подошел к холсту, быстрым движением смешал краски на дощечке и сделал несколько мазков кистью на середине картины. Что-то разом изменилось в ней. А причиной того было возникшее движение над полем, закружившее в вихре волну света… Волна эта вызвала неслышный. А только угадываемый звук. Он уходил ввысь, и с нее каким-то уже новым светом опускался на ниву. Художник этот звук, увлеченный им, и задержал на холсте. одни таинственные волны улетали ввысь, в небо, другие, перестав таиться, спадали с выси и проникали вглубь земли. Художник долгое время и выжидал этого мига — явленной ему тайны поля. И тут вот оно ему открылось. и он оставил тайну его на холсте неприметным постороннему глазу мазком. Дмитрий Данилович тоже уловил это отзывное движение благодатного поля.

Андрей Семенович, нанеся мазок, уже не глядел на холст. Кисть была отложена. Нужно было сверить свой взгляд на этот мир с их вот взглядом, подошедшими к нему. Вникнуть в тайность из помыслов, кажись бы без особого удивления разглядывающих поле и картину. Высказы тут не нужны. Это власть чувств, она проявляется у каждого по-своему и одаривает его своим светом. Потому и нет единых ни лиц, ни душ.

Александра отступила слегка в сторону, разглядывая полотно. Над мольбертом, как раз над свежи мазком на картине, висела белесая кисть рябины. Небо было громадней поля, но он выделил ниву. Рябиновая кисть и единила ее с небом. На нее и шло свечение и с выси, и с земли на холст. Пространство над полем — сам воздух, казался упругим и осязаемым. Его хотелось потрогать. В этом пространстве и рождалось все живое. И земля брала его в себя, чтобы сохранить и оберечь. Нетленное шло от света, меняясь во времени. Эти мысли и навевались Александре высказами художника. И они вели ее к своим раз-мышлениям, следом за художником.

В картине не было человека, виден был только его труд. В труде его жизнь людская и сливалась со вселенской энергией. Александра, вглядываясь в холст и в само поле, сравнивала их. Струи света на поле не были так заметны, как не картине. Художник усилил их, чтобы создать движение. На середине, там, где находилось до поля Лягушечье озерцо и высился Татаров бугор, зелень отличалась от остальной. На картине она серебрилась как бы павшей на нее росой… Как вот художник назовет эту свою картину?.. Поле или по иному. Тут не просто поле, которое ты вот смотришь, а мир — жизнь человеков в труде крестьянина. Она через него, пахотника, и дарована каждому и всему на земле… Андрей Семенович повел взглядом в сторону Александры, но тут же отвел глаза, опасаясь сбить ее со своей мысли.

— Краски, краски, все в красках, — заговорил он, как бы помогая мыслям Александ-ры, — схватить ими свет и цвет, миг краткий движения, в коем суть явлений. В единстве должно видеться целое. Свойства света и цвета во взаимной связи, — продолжил он, как бы рассуждая вслух и в чем-то убеждая себя. — В них живая мысль. Она тут не в слове и звуке, а в созерцании. Оно и рождает и звук, и слово мыслью твоей, все творящей. Окру-жающее нас проникнуто духом созидательным Творца. Тебе самому и дано через то тво-рить свою жизнь. Вернее — досотворять ее, Божественную, по повелению природы.