Ричард Райт - Черный Страница 3

— Мама, пойдем со мной, помоги мне, — умолял я.

— Ты не помог котенку, почему же я должна тебе помогать? — спросила она насмешливо из грозной темноты.

— Я не могу до него дотронуться, — хныкал я, чувствуя, с каким упреком смотрит на меня котенок.

— Отвяжи его! — приказала мать.

Дрожащими руками я снял веревку, и котенок упал на асфальт со стуком, который еще много дней и ночей отдавался в моем сознании. Потом, подчиняясь голосу матери, я ощупью нашел, где кончается асфальт, выкопал в земле ямку и похоронил окоченевшего котенка; когда я прикоснулся к его холодному телу, моя кожа покрылась мурашками. Засыпав могилку, я вздохнул и побрел к дому, но мать схватила меня за руку и снова подвела к могиле котенка.

— Закрой глаза и повторяй за мной, — сказала она.

Я изо всех сил зажмурился, крепко вцепившись в ее руку.

— Любимый боже, отец наш, прости меня, ибо я не ведал, что творил…

— Любимый боже, отец наш, прости меня, ибо я не ведал, что творил, повторял я.

— И пощади мою бедную жизнь, хотя я не пощадил жизни котенка…

— И пощади мою бедную жизнь, хотя я не пощадил жизни котенка.

— И когда я сегодня засну, не отнимай у меня дыхание жизни…

Я открыл рот, чтобы повторить за ней, но язык у меня прилип к гортани. Мозг сковало ужасом. Я представил себе, как я судорожно ловлю ртом воздух и умираю во сне. Я вырвался от матери и убежал в темноту, рыдая и трясясь от страха.

— Я больше не буду, никогда не буду! — кричал я.

Мать звала меня и звала, но я не шел.

— Ладно, думаю, ты запомнишь этот урок, — сказала она.

Полный раскаяния, я отправился спать, надеясь, что никогда в жизни больше не увижу ни одного котенка.

Голод завладел мною незаметно, и сначала я даже не понимал, что со мной происходит. Я всегда хотел есть, когда играл; но теперь я просыпался ночью, и голод стоял у моей постели, мрачно наблюдая за мной. Голод, который я знал раньше, не был злобным, жестоким врагом — то был привычный, обыкновенный голод, который заставлял меня постоянно просить хлеба, и, когда я съедал корку-другую, наступало облегчение. Но этот новый голод сбивал меня с толку, пугал, делал настойчивым и злым. Когда я просил есть, мать теперь наливала мне чашку чая, чай на минуту-другую успокаивал требования желудка, но потом голод вновь начинал беспощадно терзать мой желудок, скручивать до боли внутренности. Голова кружилась, все плыло перед глазами. Мне уже не хотелось играть, и впервые в жизни я вынужден был задуматься над тем, что же со мной происходит.

— Мам, я есть хочу, — пожаловался я однажды.

— Разевай рот — я вскочу, — пошутила она, чтобы рассмешить меня и отвлечь.

— Как — вскочишь?

— Очень просто.

— А зачем?

— Ты же сказал, что хочешь есть, — улыбнулась она.

Я понял, что она меня дразнит, и рассердился.

— Да, я хочу есть! Дай мне что-нибудь!

— Подожди, сынок.

— А я хочу сейчас.

— Сейчас ничего нет, — сказала мать.

— Почему?

— Нет — и все, — объяснила она.

— А я все равно хочу есть! — Я заревел.

— Что же делать, подожди, — повторила она.

— Чего ждать-то?

— Чтобы бог послал нам пищу.

— Когда он ее нам пошлет?

— Не знаю.

— Но я же хочу есть!

Она оторвалась от гладильной доски и подняла на меня полные слез глаза.

— Где твой отец? — спросила она.

Я в растерянности смотрел на нее. В самом деле, отец уже много дней не приходил домой спать, и я мог шуметь, сколько моей душе угодно. Я не знал, почему его нет, но радовался, что некому больше на меня кричать и ругаться. Однако мне не приходило в голову, что нам нечего есть, потому что дома нет отца.

— Не знаю, — сказал я.

— Кто приносит нам еду? — спросила мать.

— Отец, — сказал я. — Он всегда приносил нам еду.

— Так вот, отца теперь у вас нет.

— А где он?

— Не знаю, — сказала она.

— Но я хочу есть, — заплакал я и топнул ногой.

— Придется подождать, пока я найду работу и заработаю денег, — сказала она.

Так образ отца стал ассоциироваться в моем сознании с приступами голода, и, когда я особенно хотел есть, я думал о нем с глубокой животной злобой.

Мать наконец нашла место кухарки и каждый день уходила, запирая нас с братом дома одних и оставляя краюху хлеба и чайник чая. Вечером она возвращалась усталая, несчастная и часто плакала. Когда ей было совсем невмоготу, она звала нас и часами говорила с нами, объясняя, что теперь у нас нет отца, что теперь мы будем жить совсем не так, как другие дети, что нам надо как можно скорее стать самостоятельными, самим одеваться, готовить, убирать дом, пока она работает. Мы в испуге давали ей торжественные обещания. Мы не понимали, что произошло между отцом и матерью, и эти долгие разговоры только нагоняли на нас страх. Когда мы спрашивали, почему отец ушел, она говорила, что мы еще маленькие и нам этого не понять.

Однажды вечером мать объявила, что теперь продукты из лавки буду носить я. Она сходила со мной в лавку на углу и показала дорогу. Я ужасно возгордился — ну как же, я теперь взрослый. Назавтра я повесил корзинку на руку и отправился в лавку. На углу на меня напала ватага ребят, они повалили меня на землю, вырвали корзинку, отняли деньги. Я в панике убежал домой. Вечером рассказал матери, что случилось, но она ничего не сказала, а написала другую записку, дала денег и снова отправила меня к бакалейщику. Я, крадучись, спустился с крыльца и увидел ту же ватагу мальчишек — они играли на улице. Я кинулся обратно.

— В чем дело? — спросила мать.

— Там опять мальчишки, — сказал я. — Они меня поколотят.

— А ты не давайся, — сказала она. — Ступай!

— Я боюсь, — сказал я.

— Иди и не обращай на них внимания, — сказала она.

Я вышел на улицу и быстро зашагал по тротуару, моля бога, чтобы ребята не пристали ко мне. Но когда я поравнялся с ними, кто-то крикнул:

— Ага, вот он!

Они побежали ко мне, а я что было сил рванул назад. Но меня догнали и тут же сбили с ног. Я вопил, умолял, брыкался, но ребята разжали мой кулак и отняли деньги, потом поставили на ноги, дали разок по шее, и я с ревом побежал домой. Мать встретила меня на крыльце.

— Меня из… избили… — всхлипывал я. — Отняли д-деньги…

Я хотел прошмыгнуть мимо нее к двери.

— Ты куда? — грозно спросила мать.

Я замер, с недоумением глядя на нее.

— Они же меня опять поколотят!

— Ни с места, — сказала она холодно. — Сейчас я тебя научу, как постоять за себя.

Она ушла в дом, а я в страхе ждал, не понимая, что же она задумала. Мать вышла и снова дала мне денег и записку, и еще она дала мне большую палку.

— Держи, — сказала она. — Иди в лавку и все купи. Если мальчишки пристанут, дерись.

Я не верил своим ушам. Мать учит меня драться! Раньше она мне такого не говорила.

— Мам, я боюсь, — сказал я.

— Без покупок возвращаться не смей.

— Они же изобьют меня, они меня изобьют!

— Тогда оставайся на улице и домой не возвращайся.

Я взбежал на крыльцо и хотел проскользнуть мимо нее в дверь. Она отвесила мне здоровенную оплеуху. Я стоял на тротуаре и плакал.

— Я пойду завтра, мамочка, ну разреши мне, пожалуйста, завтра, — молил я.

— Никаких завтра, — отрезала она. — Иди сейчас. Придешь домой без покупок — выпорю!

Она захлопнула дверь, я услышал, как в замке повернулся ключ. Я дрожал от страха. Я был один на темной, враждебной улице, меня подстерегали мальчишки. Либо они сейчас изобьют меня, либо дома выпорет мать. Я сжал палку и, обливаясь слезами, начал рассуждать. Дома мне порки не миновать не подниму же я руку на маму, а с мальчишками могу драться и, может, еще отобьюсь. Я медленно приближался к мальчишкам, сжимая в руках палку. От страха я едва дышал. Вот и мальчишки.

— Опять пришел! — раздался крик.

Они быстро окружили меня, норовя схватить за руку.

— Отойдите, убью! — пригрозил я.

Они бросились на меня. В слепом страхе я взмахнул палкой и ударил кого-то по голове. Снова замахнулся и снова ударил, потом снова и снова. Зная, что мне несдобровать, если я опущу палку хоть на миг, я бил их не на жизнь, а на смерть, чтобы они не избили меня. Из глаз у меня лились слезы, зубы были стиснуты, от страха я вкладывал в удары всю силу. Я бил их, бил, бил, деньги и записка уже давно валялись на земле, мальчишки с воплями разбежались, держась за головы, они смотрели на меня и ничего не понимали. Наверное, никогда не видели таких бешеных. Я, задыхаясь, кричал им: "Ага, что, струсили, гады! Что же вы, идите поближе". Но они не подходили. Тогда я сам бросился за ними, и они с криками пустились наутек, по домам. На улицу выбегали их родители, грозили мне, и я впервые в жизни стал кричать на взрослых, пусть только сунутся ко мне, кричал я, им тоже достанется. Потом я подобрал записку для бакалейщика и деньги и отправился в лавку. На обратном пути я держал палку наготове, но ни единого мальчишки не было. В тот вечер я завоевал свое право на улицы Мемфиса.