Елена Долгопят - Дверь Страница 3

Проехав по разбитой дороге не больше пяти минут, машина вдруг очутилась в темноте. Окна и смутные фонари погасли разом. Водитель остановился и вышел. Дул сырой ветер. Водитель огляделся. Кое-где затеплились огоньки, это старухи в своих домах зажигали свечи и керосиновые лампы. Вдоль дороги росли громадные библейские тополя. В небе чернели вороньи гнезда, устроенные на самых вершинах старинных деревьев.

От этого места исходила мертвая тоска. Покосившимися крестами стояли над крышами антенны. Водитель поскорее забрался в машину и пустился в путь.

Умирающий район остался позади. Дорога вильнула налево, выпрямилась, вытянулась.

В центре города сияли огни, работали магазины, парочки прогуливались, под их ногами хрустел замерзающий ночной ледок. Днем взойдет апрельское солнце, и лед растает, к полудню асфальт кое-где просохнет. Водитель ехал медленно, вглядываясь в названия улиц. У рынка он свернул во двор. В окнах кирпичного дома горели цветные огни, слышались из открытых форточек голоса, музыка, осколки, обрывки звуков. Водитель опустил стекло и без преграды смотрел в вечерний сумрак.

За гаражами – скверик. За колючей акацией – здание с колоннами, – призрак античного храма. Водитель остановился. Было тихо, звезды перемигивались. Над колоннадой выступали из кирпичной кладки слова:

“КЛУБ СТРОИТЕЛЕЙ”. Водитель вышел из машины, поднялся на крыльцо. За колоннами было темно, холодно, гулко. На дверях чернела квадратная вывеска. Водитель щелкнул зажигалкой, поднес маленькое пламя.

Вспыхнули золотые буквы: “СПЕЦПОЛИКЛИНИКА”.

Он вернулся в машину, выключил двигатель, свет, задраил окно, завел маленький будильник на приборном щитке, уселся поудобнее, закрыл глаза, зачем-то потрогал закрытые веки. Будильник его разбудил.

В регистратуре молча и терпеливо стояла толпа. Много старух.

Наверно, пришли пешком из своего мертвого района, еще хотели просить пожить. Мужчин мало. Лишь несколько молодых лиц. О еде, завтраке, горячем кофе даже не думалось.

Очередь продвигалась тихо. Спешили мимо румяные с улицы врачи и сестры. С ними из очереди здоровались. Они бодро отвечали, не задерживались, торопились в свои кабинеты. В очереди перешептывались, – это, мол, Анна Викторовна, очень хороший терапевт, а это Григорий Иванович, окулист, я у него была, невнимательный, нет, будто ему скучно.

Водитель слушал, смотрел, держался очереди, иногда проваливался от усталости в безмыслие. Не заметил, как из последнего стал первым.

Из окошечка смотрело на него круглое женское лицо. Он протянул паспорт, страховой полис, три тысячи рублей.

– Мне к Андрею Андреевичу на прием, пожалуйста.

Женщина взяла документы, а деньги оставила.

– Оплата после, в кассе, вам врач выпишет.

Она ухватила целую стопку бумажек и принялась заполнять одну за другой. Писала, ставила лиловые печати. Заполнила и передала ему.

– Я не понял, что это?

– Направления.

Он разобрал на бумажках: окулист, хирург, лор…

– Но зачем? Я только к Андрею Андреевичу!

– Андрей Андреевич принимают после общего осмотра. Не задерживайте, пожалуйста.

В хвосте очереди водителю объяснили:

– И анализы придется сдавать, и, пока не будут готовы, не примет. То есть, если сегодня всех успеете пройти, дней через десять попадете к

Андрей Андреичу.

– Но как же? Десять дней! Где-то надо жить десять дней. У вас гостиница есть? Дорогая?

– Зачем вам гостиница? Снимите у частника.

– Самое смешное, если он вас возьмется лечить в своей клинике, то там опять все анализы заново.

– Где?

– В клинике, за городом, в сосновом бору. Говорят, красота необыкновенная, лучше, чем в Швейцарии.

– На свете много мест лучше Швейцарии.

– Дело не в этом. Там такие условия, у каждого отдельная палата, врачи сами приходят, больные вообще друг друга не видят, даже на прогулке.

– Откуда вы знаете?

– Соседу счастливый билет выпал.

– Подопытное счастье.

– В смысле?

– Говорят, он там опыты ставит, Андрей Андреич.

– Главное, чтобы польза была.

Они говорили. Водитель переводил глаза с одного на другого.

– Я боюсь много потратиться, еще неизвестно, какой мне счет выставят в конце концов. Я далеко не миллионер, далеко. Десять дней, что я тут буду делать? С ума сойду. В Москву? Бензин, дорога, я и так устал как собака, и не хочу я в Москву, пока здесь не решу, не хочу возвращаться.

Так он сказал, покраснев от досады. Обычно он был бледен, почти прозрачен. Ему жена – было время – говорила:

– Мне кажется, сквозь тебя свет виден.

Она шутила, но впечатление прозрачности действительно существовало.

Он был тонкокостный, худой, высокий, со светлыми, мягкими волосами, темневшими, тяжелевшими от воды. Они и видны становились отчетливо только мокрыми. Щетина не росла на лице; если не брился, пушок обвивал паутиной. Глаза – как лед, почти без цвета, с черными точками зрачков. Сейчас, от усталости, белки порозовели, вены на руках вспухли. Хотя руки никакой тяжести не держали, кроме бумажек.

– Ничего, – сказала румяная, жаркая, точно из печки выпрыгнувшая тетка, – не горюй, я тебя у своей бабки поселю за бесплатно. Если только есть у нее захочешь, тогда плати.

– Это где, далеко?

– На Казанке.

– Где?

– Район так называется. Бывший рабочий поселок. Деревянные дома, удобств нет, зато огороды. В основном старухи живут.

– Понял, понял. Я его проезжал вчера.

– Если из Москвы, то, наверно, проезжал. Ты ничего не завтракал сегодня?

– Аппетита нет.

– Молодец. Значит, сегодня на сахар сдашь.

Вдруг он вспомнил:

– Да ведь там света нет!

– Где?

– На Казанке вашей.

– Как это нет?

– Я сам видел. Ночью.

– Да все уже починили. Там часто аварии, но все чинят.

– И машину не поставишь. Угонят.

– В сарай можно, под замок, сарай пустой стоит. Только чего я тебя уговариваю, не знаю. Вольному воля.

Выстукивали водителя, кололи, осматривали, завели целое дело, куда записали рост, вес, пульс, давление, число зубов, плохих и хороших, с пломбами и без, записали, как он слышит и как видит, просили открыть рот, вдохнуть, присесть, вытянуть руки и кончики пальцев…

Они осматривали его снаружи, просвечивали рентгеном внутренности, забирали кровь из пальца и из вены. Наутро велели принести баночки с калом и мочой. Его спросили, женат ли он, ведет ли регулярно половую жизнь и нет ли затруднений.

Он пытался помочь врачам изо всех сил, отвечал на все вопросы, иногда даже с излишними подробностями. У окулиста вдруг вспомнил, что когда-то жена увидела его спящим с открытыми глазами.

– Она сказала, что я был как мертвец. Но проснулся от ее крика. Я и понятия не имел, что могу спать с открытыми глазами. Я вообще не понимаю, как это может быть.

Врач закапал капли, зрачки расширились, он заглянул сквозь них в глазное дно.

– Все дело в психике, я думаю.

Ничего врачи не знают, ничего. И ладно, бездарные, рвачи и невежи, – с этими все ясно, этих бы повесить на старинных тополях, ворон пугать… Он вдруг ясно представил ранний вечер, фигуры повешенных в розовеющем небе, неумолчный вороний крик, невозмутимых старух внизу, на лавочке, жующих сплетни беззубыми ртами. И головой тряхнул, отогнать наваждение.

Но даже очень приличные врачи не могут разобраться, чуть посложнее случай. Дело, конечно, в психике, но психиатры понимают меньше всех, опираясь на ложные свои теории. И вот идет этот, к примеру, парень в армию, может, даже и рад, что идет, потому что совершенно не умеет сам ничем заняться, это уже по лицу видно, не надо и психиатра, а в армию ему, между тем, никак нельзя, нельзя оружие в руки. Бомба в его глупых руках – мировая война, конец света. Лезли дурацкие мысли в больничных очередях, плетущих паутину о болезнях, смертях и чудесных выздоровлениях.

За окнами угасал день. В коридорах зажглись белые круглые лампы.

Очереди поредели.

Хирург задержал до темноты. Не спешил, как большинство уже врачей к вечеру. Видно, никто его не ждал дома, или просто не хотелось ему домой. Не столько осматривал, сколько расспрашивал.

– Наверное, вы музыкант. У вас сильные кисти и пальцы.

– Точно.

– Гитарист?

– Угадали.

– Где выступаете?

– В клубах. “Разиня” – был такой, один из первых, а сейчас я во

“Взлетной полосе”.

– Да, да, знаю, – обрадовался хирург, – у меня сын в Москве, он говорил про “Взлетную полосу”, вы, значит, оттуда, очень интересно, там хорошие музыканты, не мусор.

Поговорили о музыке, о деньгах, о Москве, о России, о мире. Водитель вышел от хирурга в совершенно уже безлюдный коридор. Влажный, только что отмытый пол отражал круглый свет ламп.

Старуха не пустила его в свой дом. Рассмотрела, сдвинув тюль, сквозь окошко на терраске. Вышла. Оглядела машину. Повела через огород в другую часть дома, с отдельным входом.