Владимир Заманский - Записки старого киевлянина Страница 3

Впрочем, в этом порой есть своеобразная прелесть. Некоторые анекдоты, которые рассказывали друг другу мы, дети, порою были настолько глупы, что сама эта глупость становилась своего рода совершенством - глупее не придумаешь.

Вот пример. Пушкин и Лермонтов пошли на бал. Сидят и кушают арбузы. Лермонтов съест ломоть, а корку подкладывает Пушкину. А потом и говорит: «Господа! Вы посмотрите, какой Пушкин обжора! Вон сколько у него корок!» А Пушкин отвечает: «Господа! Вы гляньте, какой обжора Лермонтов! Он даже корки свои съел!»

А взрослые рассказывали анекдоты о генеральшах. Это была серия, похожая на нынешние серии анекдотов о блондинках или новых русских. Здесь надо кое-что объяснить.

Во время войны Сталин не жалел для своих военачальников ни орденов, ни званий. Генералов, вчерашних сельских хлопцев стало очень много, они и их супруги, в том числе и так называемые ППЖ - полевые походные жены - образовали своего рода элиту, над которой потешались все, кому не так повезло в жизни. Потешаться было над чем. По Крещатику разгуливали дамы в ночных сорочках, привезенных из Европы. Рубашки были длинные, с поясками, и дамы полагали, что это вечерние туалеты. Рядом выступали мужья в полосатых пижамах, которые они, тоже по деревенской наивности, сочли костюмами и надевали к ним галстуки.

Вся эта публика стала мишенью насмешников. Командующий дает прием. В зал входит генерал-майор с женой. На плечах ее чернобурка. (Черно-бурые лисы были тогда в чрезвычайно моде). Входит генерал-лейтенант. На его жене три чернобурки. Жена генерал-полковника явилась в паланкине из пяти чернобурок. Что же будет н жене командующего? Входит маршал. На его груди семь орденских планок. А на груди его жены орденская планка, с которой свисают семь черно-бурых хвостов.

Или такое: Сидят в опере две генеральши. Без умолку говорят. Звучит увертюра. Продолжают болтать. Интеллигентка шепчет: «Тише, увертюра!» Генеральша в ответ: «От такой слышу!» И еще. Генеральша рассказывает мужу: «Я вчерась была у Кондратьевых. Надела зеленое платье. И произвела настоящий террор! Генерал отвечает: «Дура. Не террор, а фураж».

«Произвести фурор» тогда считалось признаком светскости. И генеральши в меру своих способностей подражали тогдашним светским львицам. Странно, но в то голодное время были и они. И как сейчас в Москве производит то ли террор, то ли фураж Ксения Собчак, так тогда в Киеве блистала некая Неля Килерог. Завистницы говорили, что никакая Неля не Килерог, а как раз наоборот - Горелик. Так это было или не так, не знаю, но хорошо помню рассказы о блистательной Неле. Как она, напившись в ресторане, швырнула об пол бокал и вскричала: «Я истеричка!» Быть истеричкой означало принадлежать к разряду тонких натур.

Сейчас все это анекдоты «с бородой». Но «бородатые» остроты были и тогда. От деда, человека веселого, я слышал анекдоты времен первой мировой. Мишенька попал на фронт, оказался на передовой, огляделся и спросил: «Скажите, пожалуйста, а где здесь плен?»

Все же закончу я свой рассказ умным дореволюционным анекдотом, который тоже слышал от деда.

Приказчик жалуется хозяину: «Тит Титыч, вы Ваське платите вдвое больше, чем мне, а ведь он такой же приказчик, как и я. Несправедливо». Хозяин промолчал, а потом и говорит: «Петруша, там мужики сено привезли. Узнай, не на продажу ли». Петруша сбегал, узнал: «Да на продажу». - «А почем, не знаешь?» Петруша быстро обернулся, узнал. «Дороговато, - говорит хозяин. - Нельзя ли подешевле?» И снова разбитной Петя, ноги в руки, все разведал. Тут хозяин подзывает приказчика Васю и просит узнать, что там за возы с сеном. Васька возвращается и рассказывает: «Мужики полтавские, сено везут на продажу. Дороговато просят, но поторговаться - уступят. Товар неплохой, да только за полтавскими едут екатеринославские, у тех будет получше».

«Теперь ты понимаешь, - говорит хозяин Петру, - почему я плачу ему вдвое?»

ПЕСНИ ВОРОВ И ИНТЕЛЛИГЕНТОВ

Моя мать любила Шопена и с некоторой прохладцей относилась к репертуару Клавдии Шульженко. Тем не менее, сидя за стареньким фортепиано, мама вместе с Фирочкой Крольбейн подбирала мелодию сейчас забытой, но тогда безумно популярной песенки «Морячка». Там пелось в девушке, тайно влюбленной в моряка. Заканчивалось произведение кокетливо: «Все зовут меня морячкой, неизвестно почему».

Однажды бабушка и мама за неимением в доме мужских рук (отец еще воевал), наняли парня нарубить дров и сложить их в сарае. Парень, как я сейчас понимаю, был вором. Но вором особой, теперь уже выродившейся категории. Такие не крали у тех, кто им давал заработать, и почему-то очень любили детей. Парень взял меня с собою в сарай, я с восторгом смотрел, как он сноровисто рубит и складывает поленья, но с еще большим восторгом слушал его воровские песни - про «Анфису милую», про «честного вора Честнока» и совершенно изумительную песню о том, как «там за бугром в сером доме роскошно живет прокурор. Он судит людей беспощадно, не зная, что сын его вор».

Разумеется, отец-подлец беспощадно осудил своего сына, но когда узнал, что наделал, было уже поздно. «Тихо луной осветило старый кладбищенский двор. Там над сырою могилой лил слезы отец-прокурор».

Помню песни, которые распевали в пригородных поездах инвалиды, просившие милостыню. Это звучит дико и страшно: инвалиды войны просили милостыню. Но тогда это было в порядке вещей, калеки не унывали, и песни их нередко были веселыми и по-своему остроумными.

Пример. «Венецианский мавр Отелло один домишко посещал. Шекспир увидел это дело и водевильчик написал». В водевильчике фигурировал «папаша, дож венецианский», который «любил в пятьсот одно сыграть (была такая карточная игра совершенно забытая, тоже). Любил он также сыр голландский московской водкой запивать. А Дездемона, его дочка, лицом, как полная луна, на генеральские погоны, да эх! прельстилася она».

Вы читали Шекспира, и конечно, помните, что у Отелло в адъютантах ходил «Яшка, старший лейтенант. И на несчастье Дездемоны был Яшка страшный интригант». Вы помните также, чем все закончилось. «Отелло наш был злобный малый и Дездемону удушил».

Песня о Льве Толстом глубоко раскрывала сложнейший образ гения. «Великий русский писатель Лев Николаич толстой ни рыбы, ни мяса не кушал, ходил по аллеям босой. Он юность провел очень трудно, на фронте в Крыму воевал. На старости очень культурно в именьи своем проживал. В имении Ясной поляне любил принимать он гостей. К нему приезжали славяне и негры различных мастей». Вступал он с правительством в тренья и был он народа кумир за драму Анна Каренна (фамилия Каренина не влезала в ритм, пришлось ее сократить) и роман (ударение на первом слоге) «Война и мир».

Песня раскрывала причины драмы в семье Льва Николаевича. «Жена его Софья толстая, напротив, любила поесть. Она не ходила босая, спасая фамильную честь».

В конце концов «наскучило графу все это, решил он свободно вздыхнуть, велел заложить он карету, отправился в дальний он путь».

Финал песни был гениально неожиданным: Я этого самого графа незаконнорожденный внук. Подайте, подайте, граждане (ударение на втором «а»), из ваших мозолистых рук»

А вот песня, исполненная драматизма. «Этот случай совсем был недавно, в Сталинграде прошедшей войной. Лейтенант после грозной атаки написал про себя все домой. “Дорогая жена, я калека, не имею обеих я ног. Я служил для защиты народа и покой для него я сберег. И страна вот меня наградила, тепло встретила родная мать. Неужели ж меня ты забыла? Как ты будешь калеку встречать?”

Подлая жена ответила в том смысле, что калека ей не нужен. Но была у лейтенанта дочка. Она написала ему «милый папа, не слушай ты маму! Приезжай поскорее домой!». Дочка обещала: «я в коляске катать тебя буду и цветы для тебя буду рвать»

И папа приехал.

Но что же предстало взорам дочки?

«Папа! Папочка, что же такое?

Целы руки и ноги твои.

Орден Красное знамя сияет,

расположен на левой груди».

Папа ответил, видимо, утирая скупую мужскую слезу:

«Ничего, ничего, дочь родная…

Видишь, мама встречать не пришла.

Она стала совсем нам чужая,

Мы забудем ее навсегда».

После чего, надо думать, лейтенант жену куда-то прогнал и зажил с дочкой весело и счастливо.

СПЕЦЫ С ЦАРСКИМИ ДИПЛОМАМИ

Докторов, получивших образование до революции, ценили сами революционеры. Мне приходилось общаться с теми, кто знал Дмитрия Ильича Ульянова, брата Ленина. Вредные деды рассказывали, что когда Ульянов-младший заболевал, то просил врача «обязательно с царским дипломом» И правильно делал.

До и после войны мы жили на Михайловской, тогда улице Парижской коммуны, а в доме напротив жила и практиковала доктор Мекк. К ней обратилась моя бабушка, когда почувствовала, что с ее желудком происходит что-то неправильное. В поликлинике врачи с рабоче-крестьянскими дипломами сказали, что бабушка отравилась.