Константин Смелый - Это даже не умрёшь Страница 3

Второго января Катя работала в вечернюю смену. Она позвонила родителям Зины из поликлиники и спросила, когда будут похороны и не нужно ли чем-нибудь помочь. После мимолётного молчаливого недоумения мать Зины смущённо кашлянула.

- Ну как же… - пробормотала она. – Вы же должны знать… Толик сказал мне, что вы знаете…

- Что я должна знать, извините?

- Ну… Похорон не будет, разумеется. Эээ… Аа, мм… Вы не волнуйтесь, Катя. Через пару дней Зину можно будет навестить, так что…

- Да что ж вы надо мной издеваетесь!.. – зарыдала Катя. – Что вы за люди такие, в конце-то концов?! Вы меня за идиотку держите? Что вы собираетесь с Зиной сделать? Почему похорон не будет?! Заспиртуете вы её, что ли?

- Какие вы глупости говорите, Катя, - с тихим укором сказала Зинина мать. – Я, впрочем, отлично вас понимаю… Знаете что, Катерина, раз Толик вам ничего толком не объяснил, приезжайте к нам в гости, и я сама вам всё расскажу. Чтобы вы не волновались. Только никого не зовите с собой, ладно? Нет, правда, приезжайте, когда сможете, я сейчас в отпуске, да ещё тут Зина… В общем, целыми днями дома сижу, не выхожу никуда. Приезжайте обязательно.

После работы и бессонной ночи Катя выпила чашку чая с лимоном и поехала в гости к Зине. По пути её подташнивало от диких мыслей. Желудок нервно протестовал. Очень хотелось в туалет.

Выйдя из туалета, Катя подошла к Зининой маме. Мама стояла у двери Зининой комнаты и виновато улыбалась. Ей было под пятьдесят. Дверь в комнату была закрыта, и от этого Кате сделалось как-то совсем жутко.

- Хотите на Зину посмотреть?

- Она там? Лежит?

- Пока лежит. Скоро начнёт вставать, я думаю.

С этими словами мама Зины открыла дверь и прошла в комнату. Катя переступила порог, увидела стоявший рядом с окном диван, вскрикнула и почувствовала слабость в ногах. Мама Зины участливо посмотрела на неё и пододвинула стул. Катя села.

- Что это?.. Кто она такая, я имею в виду? Что это такое? – спросила она.

- Это Зина. Её, конечно, сейчас трудно узнать.

- Почему... Почему она трясётся? – спросила Катя минуту спустя.

- Почему?.. Это не ко мне вопрос. Не знаю. Она всегда так. Через два дня начинает подёргиваться, слегка совсем. Потом начинает трястись. Трясётся двое суток.

Мама Зины отошла от Кати и медленно присела на краешек дивана – рядом с трясущимися ногами. Она выглядела совершенно спокойной, словно всё происходящее без труда укладывалось в заведённый порядок вещей.

- Что у неё с лицом? – прошептала Катя.

- Что видите. Бог её знает. Каждый раз так. Неприятно. Но что ж делать. Я её не накрываю ничем, потому что трясётся. Всё слезает. Сейчас ещё одежда целая, а как-то вся была в клочья. Полопалась. Такой вот ужас. А потом, в конце – как будто и не было ничего. Как ни в чём не бывало. Только…

Она не договорила.

- Можно, я подойду? – Катя поднялась со стула.

Мама Зины несколько раз меланхолично кивнула. Она глядела в пол.

Катя была стойкой девушкой с почти законченным медицинским образованием, с воспоминаниями из моргов и анатомических театров и с годичным стажем работы в поликлинике. Отгоняя дурноту и головокружение, она подошла к дивану и склонилась над тем, что называлось Зиной. Даже на близком расстоянии Катя не могла уловить никаких следов трупного запаха. В воздухе над диваном висел только незнакомый горьковатый аромат, слабый и вполне терпимый.

На Зине больше не было безвкусного малинового платья, в котором она повесилась. Её переодели в просторный и сильно застиранный халат. Поверх халата тело было стянуто тремя ремнями: вокруг щиколоток, коленей и пояса. Оставленные на свободе руки и ступни ног хаотично дёргались. Пальцы левой руки то и дело впивались в халат и скребли его, словно стараясь разодрать ткань. Волосы были собраны в узел на макушке, уже порядком растрепавшийся. На месте лица дрожала студенистая масса, бледная и матово-влажная на вид. С большим трудом угадывались контуры рта и носа и два бугорка на месте глаз. Подавляя позывы к рвоте, Катя дотронулась указательным пальцем до расплющенного отростка, который, вероятно, когда-то был ухом Зины. На ощупь отросток был совершенно сухой и гладкий, словно поверхность воздушного шарика.

В следующее мгновение Катя отдёрнула руку и вскрикнула. Голова Зины приподнялась, студень задрожал ещё сильнее, два бугорка расползлись, и как будто со дна этого бесформенного лица поднялись два ненормально больших глазных яблока, подёрнутые полупрозрачной слизью. Они были видны две или три секунды, а потом снова скрылись под бугорками. Голова опустилась.

Этого Катя уже не видела. Зинина мама не успела подхватить её, и Катя повалилась на пол, опрокинув табуретку, на которой стояла кастрюля с тёплой водой.

Так стойкая девушка Катя впервые в жизни потеряла сознание.

Сознание не возвращалось к ней около пяти минут.

Через пять минут Зинина мама помогла ей подняться с залитого водой пола и, качая головой, участливо пощупала промокший свитер.

- Снимите-ка его, я выжму и поглажу. И пойдёмте на кухню.

Дача

Пока Зинина мама не принесла семейный альбом, Кате было нелегко поверить, что в младшем школьном возрасте Зина считалась одарённым ребёнком. Черноволосая девочка на медленно мутнеющих фотографиях хитро ухмылялась, задумчиво смотрела в стороны и гордо демонстрировала грамоту победителя математической олимпиады. Она не подавала ни малейших признаков изумлённого идиотизма, свойственного той Зине, которая сочла возможным повеситься в новогоднюю ночь в квартире подруги.

Катя узнала, что эта девочка научилась читать в три с половиной года, а в пять собственноручно написала стихотворение про странного снеговика. Странность снеговика заключалась в том, что он хотел весны, чтобы всем маленьким детям и бездомным котам было тепло вприпрыжку бегать по двору, когда растает снег совсем. Таким образом, речь в этом стихотворении шла о высоких идеалах самопожертвования и о беспечной неблагодарности детей и бездомных котов, которые растоптали тающие останки снеговика и пошли под солнышком гулять – ведь к ним пришла весна опять.

В шесть лет одарённая Зина пошла в школу. Пока её вечный сосед по парте Миша Бурлаков выводил в тетрадке «Салдатты ахранят страну!», истекая слюной от усердия и умственного перенапряжения, Зина безошибочно воспроизводила «Пограничники зорко стерегут границы нашей Родины» и успевала пририсовать сбоку мужественный силуэт с овчаркой на поводке. В изостудии девятилетняя Зина покрывала шкатулки иллюстрациями к «Тысяча и одной ночи». В музыкальной школе десятилетняя Зина перескочила через класс. Летом на даче одиннадцатилетняя Зина читала Толстого и решала задачи из книжки под завораживающим названием «Московские математические олимпиады: 1980 – 1988». И то и другое она делала для удовольствия.

Золотой век Зининого интеллекта кончился внезапно и бесследно. В сентябре восьмого класса, сразу после летних каникул, она утратила интерес к рисованию, забросила фортепьяно, стала туго соображать на уроках и к началу декабря скатилась на тройки и слабые четвёрки по всем предметам, кроме русского языка. Родители пытались вразумлять Зину. Произошло несколько жутковатых скандалов, во время которых Зина молча плакала и, по всем внешним признакам, абсолютно не понимала, чего от неё хотят. В конце концов родители списали всё на триумфальное наступление переходного возраста. Они решили надеяться, что рано или поздно свет разума вернётся в глаза Зины сам по себе.

Однако дело не ограничилось тройками и заброшенным фортепьяно. Общительная и постоянно окружённая подругами девочка Зина превратилась в занудное наваждение и стойкий раздражитель для сверстников. Мама Зины, заметив это превращение, первоначально думала, что дочь, должно быть, переросла своё окружение, и её взрослые интересы не встречают понимания среди обыкновенных восьмиклассников. Младший брат Ваня, напротив, сразу сказал, что «Зинка теперь вечно порет фигню какую-то ни к селу ни к городу». Он оказался прав. Зина начала говорить невпопад, ляпать откровенные глупости и жалобно смеяться, когда все остальные молчали. После восьмого класса и до окончания школы с ней, по инерции, держались только две подруги. Одна была самой серой и недалёкой девочкой в её классе, другая – самой недалёкой и серой в её дворе.

Три мальчика, влюбившиеся в Зину в седьмом классе, неосознанно убедились в том, что красота – это всё-таки некое удачное сочетание сосуда и огня, пылающего в сосуде, и что отсутствие любого из компонентов радикально меняет дело. Вместе с печатью ума лицо Зины потеряло миловидность. Из её движений исчезло небрежное достоинство. Даже её походка стала рубленой и неуверенной. Мальчики ужаснулись и влюбились в других девочек, причём Дима, которому летом удалось четыре раза поцеловать Зину в губы, зажечь в ней ответное чувство и даже погладить рукой её проявляющуюся грудь, ужаснулся сильнее всех. Он возненавидел Зину и норовил побить всякого, кто вспоминал об их романтических отношениях.