Амин Маалуф - Врата Леванта Страница 3

Он заперся в своей спальне.

— Я знаю, что никто больше не желает мне подчиняться, но того, кто осмелится проникнуть сюда, я задушу собственными руками!

Его предоставили самому себе на целую ночь, а затем до полудня. До обеденного часа. Тогда в дверь к нему постучали. Он даже не отозвался. О нем стали тревожиться — но кто посмел бы нарушить его приказ?

Слуги посовещались. Лишь один человек во всем мире мог бы ослушаться его, не вызвав гнева. Дочь Иффет, его любимое дитя. Они были чрезвычайно привязаны друг к другу, он ей ни в чем никогда не отказывал. У нее были учителя музыки, пения, французского и немецкого. Она даже отваживалась появляться перед ним в европейских платьях, привезенных из Венеции или Парижа. Только она одна могла, ничем не рискуя, переступить порог свергнутого властелина.

И вот за ней посылают, получив разрешение новых властей. Сначала она пытается просто повернуть ручку. Но дверь не открывается. Она просит сопровождающих отойти подальше и кричит:

— Отец, это я, Иффет. Со мной никого нет.

Ответа она не слышит и, задрожав всем телом, приказывает страже взломать дверь. Она дает им клятву, что возьмет всю ответственность на себя. Двое крепких гвардейцев решаются. Дверь подается под их мощным напором. Они пускаются наутек, даже не заглянув в комнату.

Дочь входит. Зовет вновь: «Отец!» Делает два шага вперед. И испускает вопль, который заполняет собой комнату, коридоры, лестницы… затем улицы Стамбула и всю империю… а потом, выйдя за пределы империи, правительственные кабинеты великих держав.

Свергнутый властелин лежал со взрезанными венами и почерневшим горлом. Крови не было — одежда уже успела впитать ее.

Самоубийство? Возможно. Но быть может, и убийство. Ибо убийцы могли прокрасться через сады. Правду так никогда и не узнали. В любом случае вопрос этот значения уже не имеет — разве что для некоторых историков…

Иффет стояла там, оцепенев от ужаса. Вслед за воплем дыхание у нее словно пресеклось. Много лет спустя в ее глазах еще можно было разглядеть тот ужас.

Когда миновали первые недели траура, а она все продолжала бродить по коридорам с застывшим взглядом и так же судорожно ловить воздух ртом, словно задыхаясь, окружающие наконец догадались, что дело тут не в обычной горести, вызванной утратой дорогого существа: Иффет, избалованное дитя, любимая дочь, всегда задорная и кокетливая, потеряла разум. Возможно, навсегда.

У матери ее не было другого выбора, как обратиться к старому доктору Кетабдару. Именно его, выходца из семьи ученых врачевателей, некогда приехавших из Персии, призывали в роскошные стамбульские дворцы, если у кого-то из домочадцев обнаруживались признаки помешательства. Уже сам визит его означал, что дело дошло до крайности.

Доктор был знаком со своей пациенткой. Он виделся с ней полгода назад, совсем по другому поводу. Вызванный к служанке с приступом истерии, он услышал, как принцесса играет на пианино. Она исполняла венский вальс, и он остановился у двери, внимая нежной мелодии. Когда она закончила, он заговорил с ней по-французски и похвалил ее игру. Она с улыбкой поблагодарила, и они обменялись несколькими фразами. Старик ушел очарованным. Он не мог забыть эту встречу, эту музыку, эти тонкие руки, это лицо, этот голос.

Когда он вновь вошел в залу, где стояло пианино, когда увидел, как эта девушка бесцельно мечется по углам, когда услышал бессмысленный лепет безумной, заметил блуждающий взгляд и скрюченные пальцы, то не сумел сдержать слез. Тогда зарыдала и мать Иффет. Рассердившись на самого себя, он попросил у нее прошения. Его обязанностью было утешать родственников больного, а не усугублять их страдания.

— Что, если мне увезти ее подальше от Стамбула? — спросила мать. — Скажем, в Монтрё…

Увы, с огорчением отвечал старик, это не поможет. Конечно, следует переменить обстановку и удалить Иффет от всего, что напоминает о случившейся драме, но одного этого недостаточно. В том состоянии, в каком она находится, за ней должны постоянно приглядывать люди соответствующей квалификации. Мать судорожно прижала руки к груди.

— Никогда я не допущу, чтобы дочь мою поместили в лечебницу! Я скорее умру!

Врач обещал придумать лучшее решение.

Именно в ту ночь, когда полусонный доктор Кетабдар возвращался домой по шумным переулкам Галаты в подпрыгивающей на рытвинах карете, ему стал грезиться совершенно безумный выход. Тем не менее на следующий день он представил свой план на рассмотрение матери Иффет: поскольку состояние ее дочери требует постоянного ухода в течение многих лет, поскольку о заточении девушки в лечебницу не может быть и речи, он предлагает увезти ее на юг Анатолии, в Адану, где у него имеется дом… он всецело посвятит ей себя, ухаживая за ней денно и нощно, месяц за месяцем, год за годом… она станет его единственной пациенткой и мало-помалу, если будет на то воля Аллаха, обретет разум.

Ухаживать за ней денно и нощно, год за годом? В его собственном доме? Мать сочла бы врача самонадеянным невежей, если бы он заговорил об этом при других обстоятельствах. Ибо Кетабдар был вдовцом и намеревался пусть формально об этом не было сказано ни слова, но это подразумевалось само собой — взять Иффет в жены. Повторяю, при других обстоятельствах это было бы немыслимо. Однако теперь нельзя было и помышлять о том, чтобы выдать помешанную дочь свергнутого монарха за одного из вельмож, некогда домогавшихся подобной чести. И мать покорилась судьбе. Чем обрекать дочь на заточение до конца дней, лучше было доверить ее этому почтенному человеку, который, судя по всему, обожал ее. Он станет ухаживать за ней, он убережет ее от скандальных выходок и неминуемого позора…

Странная семья, не правда ли? Старый муж — прежде всего, лечащий врач… молодая безумная супруга, которую он окружил заботами и любовью, но не мог исцелить от припадков, и тогда она целыми днями стонала или бессмысленно визжала на глазах у слуг, вызывая у одних раздражение, у других жалость.

Никто не сомневался, что это фиктивный брак, заключенный с целью избежать криво-толков в ситуации, когда мужчина и женщина днем и ночью пребывают под одной крышей, сокрытые от посторонних взглядов. Это был брак ради приличия, брак для видимости или, скорее, во имя соблюдения условностей. В общем, акт преданности и самопожертвования. Да, этот старый врач, несомненно, совершил милосердный поступок.

Но в один прекрасный день Иффет забеременела.

Было ли это следствием необдуманного порыва? Или же результатом смелого терапевтического вмешательства? Здесь остается лишь гадать!

Если я могу довериться мнению того, кто стал плодом необычного союза, а это был не кто иной, как мой отец, следует предпочесть второе объяснение. У доктора Кетабдара имелись свои теории: он хотел доказать, что такая женщина, как его жена, потерявшая разум вследствие шока, могла обрести рассудок вследствие другого шока. Беременность, материнство… И главное, рождение ребенка. Потрясение от даруемой жизни должно было компенсировать потрясение от увиденной смерти. Кровь за кровь. Да, теории… теории…

Потому что напрашивалось и прямо противоположное объяснение: муж-врач постоянно находится при своей жене, одевает и раздевает ее, каждый вечер купает, а она молода и прекрасна, и он так сильно любит ее, что посвятил ей каждое мгновение своей жизни… так мог ли он глядеть на нее бесстрастно? Мог ли он держать в руках и пожирать глазами это нежное тело, не испытывая внезапно нахлынувшего желания?

К тому же она не всегда пребывала в кризисном состоянии. Время от времени она даже выказывала некоторое здравомыслие. О, это нельзя было назвать ясным рассудком! Я ее знал — уже в самом конце жизни — и наблюдал за ней. Никогда не был ее разум настолько здравым, чтобы она могла догадаться о своей болезни. И так было лучше для нее, иначе ей было бы слишком больно. Но она проводила долгие часы в полном спокойствии, без стонов и визга… и была способна на величайшую нежность по отношению к тем, кто находился рядом с ней.

Иногда она принималась петь, дрожащим и вместе с тем мелодичным голосом. У меня в ушах до сих пор звучит турецкая песенка, напоминающая о стамбульских девушках, которые прогуливаются по пляжу Оскудер. И еще одна, с загадочными словами… речь в ней идет о Трапезунде, о смерти. Когда бабушка моя пела, весь дом замирал, чтобы послушать ее. Она могла быть такой трогательной. Безмятежное выражение лица и грациозная походка сохранились у нее до самых последних дней. Я легко могу представить, как хотелось мужу обнять ее. И как она прижималась к нему с улыбкой послушной девочки. А уж потом, чтобы оправдать свой поступок в собственных глазах, доктор Кетабдар выдумал подходящие случаю теории. Совершенно искренне…

И ведь теории эти, могут возразить, оказались высосанными из пальца, поскольку бабушка моя даже в старости не излечилась! Но тут всё не так просто. Это правда, она не излечилась, спасительный шок не помог. Однако она сумела стать любящей матерью для своего сына. И когда — позднее — жила с нами в одном доме, мы никогда не ощущали какую-либо тягость в ее присутствии. Припадки время от времени случались, но последствий не имели. Если материнство и не излечило ее, то, во всяком случае, не оказало вредного воздействия и, мне кажется, пошло ей на пользу. Но немногие из людей готовы были взглянуть на дело с такой точки зрения.