Патрик Бессон - Закат семьи Брабанов Страница 3

Прочие персонажи — рожденные на задворках Европы белокурые манекенщицы, экзальтированная кинозвезда, богемный гомосексуалист, — не менее аномальны, хотя порою более сложны. Впрочем, что может быть более чуждым среднему семейному роману, чем столичная богема, по большей части чурающаяся семейных уз? Паноптикум носителей душевных и сексуальных девиаций, кучка удачливых, но пресыщенных жизнью бездельников также изображена язвительно и пародийно. Однако Бессон не уничтожает ни одного своего персонажа до конца: правда характера — залог его жизнеспособности, да и вряд ли писатель на исходе второго тысячелетия имеет полное право однозначно осуждать сотворенного им же самим героя. Зато мифы светской хроники и бульварного чтива о «красивой жизни», клиповое разноцветье индустрии развлечений и масс-медиа оказываются объектами осмеяния и разоблачения, выдержанных в той же стилистике, что и они сами. Не слишком умная, мягко говоря, кино-дива Кармен Эрлебом, путающая явь со съемками, ненароком признается: «Я не часто смеюсь». Тридцатилетняя модель из Исландии Вуаэль (возраст, более чем критический для подиума или фотостудии) озабочена поиском мужа, вся функция которого, скорее всего, будет сводиться к тому, чтобы скрасить ее угасание и стать бесплатным приложением к заботливо припасенным для беспечальной старости сбережениям. Иван Глозер, похоже, весь состоит из сексуальных проблем: прочное положение в бизнесе — еще не повод для уверенности в том, что можно надеяться на взаимность, даже со стороны восточноевропейских манекенщиц или преподавателей гимнастики. Наконец, сама польская манекенщица Марина Кузневич. При ее характеристике не обойтись без цитаты из Бенито: «Женщины из Центральной Европы, купающиеся в деньгах, чувствуют себя грязными».

Но роман Бессона — не только летопись упадка буржуазной семьи или сатира на парижскую богему, совокупляющуюся и уходящую из жизни одинаково вяло и бессмысленно. Все-таки это роман о любви, о ее всесокрушающих парадоксах: «Если вы будете любить меня просто так, то ваша любовь может исчезнуть в любой момент по любой причине, а если вы будете любить меня за мои деньги, то ваша любовь будет продолжаться до тех пор, пока они у меня не кончатся». Или еще: «Изменить тому, кого не любишь, — нереально, потому что, когда мужчину не любишь, его просто бросаешь». Список бессоновских афоризмов можно продолжить, но их объединяет одно ощущение жизни, одна идея, красной нитью проходящая через все повествование: мир непредсказуем, готовые рецепты судеб и чувств отсутствуют, грани между диаметрально противоположными состояниями и понятиями — фантомы нашего рассудка, не способного ни обуздать эмоции, ни подменить их.

5

Мир «Семьи Брабан» непредсказуем, и точно так же непредсказуем его создатель Патрик Бессон.

Бессон родился в 1956 году в Париже, а дебютировал в 1974 г. двумя повестями сразу, причем и «Любовные страдания», и «Я столько могу рассказать» немедля были оценены по достоинству: достаточно заметить, что пробу пера восемнадцатилетнего прозаика сравнивали с фурором, произведенным в литературе начала века Раймоном Радиге. Безукоризненный стиль — вот что объединяет все произведения, написанные Бессоном на сегодняшний день. Это рассказы, романы, повести, эссе, пьесы, и всего их более сорока. Варьируются жанры, формы, стилистические доминанты, но их блистательное воплощение остается неизменным. Будь то трогательный дневник обретшей первую любовь отроческой пары («Дом одинокого молодого человека», 1986), забавный конфликт двух американских евреев-коммунистов, пришедшийся аккурат на времена маккартизма («Юлий и Исаак», 1992), детективная история о мужчине, инфицированном СПИДом и сознательно заражающем этой болезнью женщин, рассказанная в манере «грязного реализма», если не неонатурализма («Богатая женщина», 1993), или замаскированное под расследование повествование о судьбе югославской эмигрантки («Дара», 1985), Бессон всюду неподражаем в своей точности, ироничности, парадоксальности, в рано обретенном и осознанном мастерстве.

У Бессона сегодня не только целый набор литературных премий, но и стойкая репутация литератора, независимого в мнениях и оценках, способного одновременно публиковаться в правой «Фигаро» и в левой «Юманите», да еще высказывать неординарные, хотя и небеспристрастные (у писателя есть югославские корни) суждения о недавней войне в Югославии. Неангажированность и непредсказуемость заставляют критиков возводить литературную родословную Бессона к поколению «гусаров», незадолго до его рождения (в начале 50-х) покусившихся на незыблемый авторитет левых интеллектуалов в лице Сартра памфлетом Жака Лорана «Поль и Жан-Поль» и поставивших под сомнение черно-белую идеологическую оценку итогов второй мировой войны романом Роже Нимье «Голубой гусар». Отечественные литературоведы времен социализма «гусаров» не жаловали, однако нельзя не отдать должное этим литераторам, ныне уже увенчанным лаврами Академии: уходом от ложной многозначительности и запрограммированной политической конъюнктурой глубины они оживили литературный процесс, а их эксперименты с традиционной реалистической поэтикой, не означавшие, однако, ее полного отрицания, дали новый импульс развитию романного жанра, причем, пожалуй, не меньший, нежели куда более радикальные искания «нового» и «нового нового романа».

…«Новый гусар» Бессон, балансирующий между традицией и нетрадиционностью, триллером и семейным романом, иронией и сарказмом, предстает перед русскоязычным читателем во всей своей непредсказуемости. Остается только открыть книгу на первой странице и закрыть ее на последней.

1

В этот предвечерний час городок Карл-Маркс выглядел издалека оранжевым. Я возвращалась домой первой, особенно с тех пор, как Бенито посадили в тюрьму Флёри-Мерожи. Суд присяжных приговорил его к пяти годам заключения. Мы бы предпочли, чтобы дали больше, особенно мама.

В моей комнате на втором этаже, раньше принадлежавшей моему брату Бенито, которую после его ареста мы отремонтировали, продезинфицировали, а священник из Бобиньи освятил ее, лежали новая коробка с красками, подаренная мне папой на Рождество, несколько игрушек Боба и боевой цеп Бенито — единственное оружие, которое нам удалось спасти во время обыска. Из окна я видела нашу вишню, улицу Руже-де-Лиля[1] и особняк Глозеров. Предвечерняя тишина казалась прозрачной и игристой, напоминая шампанское, которое пьют во время свадеб или дней рождения.

Мой отец возвращался из редакции журнала «Летр де ла Насьон» где-то через час после меня — кроме вторников, когда он давал уроки йоги отставным полицейским. Он заезжал за покупками в супермаркет и по пути забирал Боба из яслей. Припарковав у дома «Пежо 106», папа относил пакеты с продуктами на кухню, возвращался к машине, поднимал Боба, с трудом выпрямляясь из-за радикулита, — он утверждал, что заработал его потому, что они с мамой редко занимались любовью, а мама, оправдываясь, заявляла, что он ест слишком много сырого лука, — и, задрав голову, нежно и робко улыбался мне.

Мама и Синеситта возвращались домой вместе, так как обе работали в парижском квартале Мадлен. Каждый день они ездили на одном автобусе и одной линии экспресс-метро. Мама говорила, что по этой причине моя сестра в тридцать шесть лет все еще не нашла себе мужа. Синеситта семь месяцев прожила одна в комнатушке («однокомнатной квартире», если придерживаться точного термина в контракте о найме) на Больших бульварах, приезжая домой на выходные. Она купила подержанный «Фиат», чтобы, возвращаясь в Париж поздно вечером по воскресеньям, не бояться, что на нее нападут хулиганы из Карл-Маркса. Затем стала уезжать на работу в понедельник утром прямо из дома, оставляя машину во дворе и садясь вместе с мамой в пригородный автобус. Возвратившись в понедельник вечером, чтобы забрать машину, она обычно оставалась на ужин, засиживалась допоздна и решала переночевать в своей бывшей комнате; во вторник все повторялось, а через несколько дней наступали выходные. В конце концов Синеситта предпочла снова жить вместе с нами, а папа занялся ее комнатушкой: расторгнул контракт о найме и перевез в наш дом кое-что из колченогой подержанной мебели, которой сестра обзавелась на улице Ришелье.

Рост Синеситты был метр восемьдесят три. Бенито мечтал о том, чтобы она стала манекенщицей и он сопровождал бы ее в кругосветных путешествиях. Когда он рассказал ей о своем плане, она, смерив его ошеломленным и нежным взглядом раненой антилопы, заявила, что работа бухгалтера ее вполне устраивает и она не собирается ее менять. Все же моя сестра отличалась строгой красотой, которая произвела бы фурор в женских журналах. Ее карие глаза выражали легкую грусть по поводу того, что они не голубые. В те редкие моменты, когда она улыбалась (а моя сестра почти никогда не улыбалась), за ее розовыми полными губами открывались ровные белые зубы, которые она чистила каждый раз после еды и с которых каждый год снимала камни; зубы, которых ни разу не коснулся сигаретный дым; зубы, не подвергавшиеся воздействию алкоголя — юношеские и сияющие — и за которые, как мне казалось, можно было ее полюбить. Нежные уши с продетыми в них крошечными бриллиантиками прятались под спокойными волнами волос. Синеситта относилась к тем женщинам, которые, устав быть блондинками, после тридцати лет перекрашиваются в шатенок. По мнению мамы, у нее не было талии. Но разве этим можно объяснить, почему Синеситта не нашла мужа? Она одевалась как бухгалтерша или, скорее, как бухгалтер. Ее кокетство заключалось в обуви. У нее были зеленые туфли с золотыми заклепками и красные со стразами. Второй ее страстью, насколько мы знали, был белый шоколад.