Бернард Маламуд - Бенефис Страница 3

— Да-да, — сказал Джордж, — мне полезно пройтись.

Он пошел к себе в комнату за галошами. Надевая их, он чувствовал радостное возбуждение, но не отдавал себе в этом отчета. Надел старый дождевик, прошлогоднюю шляпу.

Они вышли на улицу, холодный туман упал на его лицо, и по всему телу у Джорджа разлилась радость. Перешли улицу, прошли мимо могилы Гранта и побрели к мосту Джорджа Вашингтона.

В небе плавал белый туман, зацеплялся за фонари. Сырой ветер дул через темный Гудзон от Нью-Джерси и нес с собою весенний дух. Иногда он швырял холодным туманом Джорджу в глаза, ударяя, как электричеством. Джордж с трудом поспевал за размашистым шагом Пола и тайком наслаждался. Ему даже немножко хотелось плакать, но он старался, чтобы Пол ничего не заметил.

Говорил Пол. Рассказывал истории про профессоров в своем Колумбийском университете, и Джордж смеялся. Потом Пол сообщил, что изучает архитектуру, а Джордж и не знал. Пол показывал разные детали домов, мимо которых они проходили, объяснял, что откуда взялось. Джорджу было интересно. Он всегда хотел знать, что откуда взялось.

Они побрели медленней, переждали поток машин, опять перешли Риверсайд-Драйв и зашли в кафе. Пол заказал сэндвич и бутылку пива, Джордж тоже. Поговорили о войне; потом Джордж заказал еще две бутылки — для себя и для Пола, и тут разговор перешел на людей. Джордж рассказал про молодого человека, который умирал в аптеке. Он чувствовал странное счастье, видя, как подействовал на Пола его рассказ.

Кто-то вставил монету в фонограф, и он заиграл танго. Танго еще прибавило радости Джорджу, он сидел и думал о том, как свободно он говорил.

Пол притих. Выпил еще пива, потом завел речь о Флоренс. Джорджу стало неловко и даже чуточку страшно. Он боялся, что вот сейчас Пол скажет что-то, чего он не хочет знать, и прости-прощай все его удовольствие.

— Флоренс красивая, у нее такие рыжие волосы, — сказал Пол, будто говорил сам с собой.

Джордж ничего не сказал.

— Мистер Фишер, — сказал Пол, опуская стакан и подняв глаза. — Я хочу, чтобы вы кое-что знали.

— Я?

— Мистер Фишер, — Пол говорил теперь очень серьезно. — Флоренс меня любит. Она сама мне сказала. Я тоже хочу ее любить, я так одинок, но — сам не знаю — не могу. Я не могу ее понять. Она не такая, как вы. Вот мы идем с ней по Драйву, и я ее не понимаю. И тогда она говорит, что я кислый, и хочет пойти в кино.

Джордж чувствовал, как колотится у него сердце. Он слушал чужие тайны, да, но какие же это тайны, он сам всю жизнь это знал. Он хотел говорить — сказать Полу, что он такой же, как он. Рассказать, как одинок он был всю свою жизнь, как он ночами лежит без сна и думает, думает, пока серое утро не глянет в комнату. Но ничего он этого не сказал.

— Я вас понимаю, Пол, — сказал он.

Они шли домой под дождем, который лил теперь как из ведра.

Когда Джордж пришел домой, Бити и Флоренс обе уже легли. Он снял галоши, мокрую шляпу и плащ повесил в ванной. Сунул ноги в шлепанцы, но раздеваться не стал, спать не хотелось. Его распирали чувства.

Джордж подошел к радио, нашел какой-то джаз. Зажег сигару, выключил свет. Постоял в темноте немного, слушая тихую музыку. Потом подошел к окну, отдернул шторы.

На всё, на всё лил весенний дождь. На темную массу берега в Джерси. На текучую реку. Напротив через улицу дождь барабанил по листьям высоких кленов, мокрым в фонарном свете и качающимся на ветру. Ветер стегал дождем по окну, и Джордж чувствовал у себя на щеках слезы.

Душа его просила слов. Хотелось говорить. Сказать то, чего никогда не выговаривал прежде. Сказать им, что вот он нашел себя и больше уже не вернется в пустыню молчания. Опять он всех понимал, опять всех любил. Он любил Пола, любил Флоренс, и того молодого человека он любил, который умер в аптеке.

Надо ей сказать, он подумал. Он открыл дверь ее комнаты. Флоренс спала, он слышал сонное дыхание.

— Флоренс, — тихонько позвал он. — Флоренс.

Она сразу проснулась.

— Что такое? — шепнула она.

Слова хлынули к губам Джорджа.

— Пол, Пол приходил.

Она приподнялась на локте, длинные волосы падали на плечо.

— Пол? И что он говорил?

Джордж хотел ей сказать, но слова вдруг застыли. Нет, не мог он ей сказать, что говорил Пол. Горькая жалость к Флоренс его ужалила.

— Ничего он не говорил, — бормотнул Джордж. — Мы гуляли. Пошли пройтись.

Флоренс вздохнула, снова легла. Ветер стучался в окна весенним дождем, и они слушали шелест, с которым он падал на улицу.

1942

Продовольственные товары

Пер. Е. Суриц

Они сидели на кухне за магазином, и Розен, комиссионер от фирмы «G-S», мусолил остаток сигары углом рта и читал по списку, отпечатанному на мимеографе и скрепкой прижатому к первой странице большой красной книги заказов. Ида Каплан, задрав кругленький подбородок, внимательно слушала, как Розен перечислял товары и цены. Она недовольно поглядывала на мужа, по глазам его видя, что он не слушает.

— Сэм, — прикрикнула она на него, — слушай, пожалуйста, что Розен читает.

— Я слушаю, — сказал рассеянно Сэм. Он был тучный, с толстыми покатыми плечами и седеющими волосами, которые казались еще более седыми под голой яркой лампочкой. Свет резал ему глаза, они были красные и непрестанно слезились. Он устал и зевал без конца.

Розен на минуту умолк и насмешливо глянул на бакалейщика. Потом он поудобней устроил свое вальяжное тело на табурете и стал механически бубнить дальше по списку: «Варенье виноградное, 1,80 дюжина, желе виноградное, 1,60 дюжина; горчица, 2,76 ящик; грейпфрутовый сок, баночный, № 2, доллар дюжина…»

Розен вдруг осекся, вынул сигару изо рта и сказал:

— Ну так как же, Сэм, мы что-то будем заказывать?

— Читайте, — сказал Сэм, слегка встрепенувшись. — Я вас слушаю.

— Да, ты слушаешь, да, — сказала Ида, — только ты не думаешь ни о чем.

Розен зажал зубами слюнявый сигарный окурок и продолжал: сельдь копченая, 2,40 дюжина; порошковое желе, 65 центов дюжина; сладкий сырок, доллар дюжина.

Сэм на минуту заставил себя слушать. Потом снова отвлекся. Какой во всем этом смысл? Полки голые, да и товары магазину нужны, но кто будет платить за заказ? С тех пор как они открыли тут этот свой супермаркет, бакалея и половины не дает прежнего дохода. Сто шестьдесят долларов в неделю — это же только рента, газ, электричество, ну и еще кой-какие расходы. Чувство тупой беды глодало ему сердце. Восемнадцать часов в день, с шести утра и до двенадцати ночи сидеть в закутке за магазином и ждать, что вот покупатель пожалует за бутылочкой молока, за батончиком хлеба и, может быть — вот именно, что может быть, — за коробкой сардин. Девятнадцать лет во всем себе отказывать — и ради чего? Девятнадцать лет стоять на ногах, на них уже вздулись жесткие, синие жилы, и каждый шаг — это пытка. Ради чего? Ради чего, Бог ты мой? Чувство беды глодало Сэму желудок. Он вздрогнул. Его тошнило.

— Сэм, — крикнула Ида, — слушай же ты, я тебя умоляю!

— Я слушаю, — сказал Сэм громко и зло.

Розен удивленно поднял глаза.

— Я прочитал весь список, — объявил он.

— Я слышал, — сказал Сэм.

— Ну так и что же ты будешь заказывать? — спросила Ида.

— Ничего.

— Ничего! — взвизгнула она.

Розен с отвращением захлопнул свою книгу. Надел шерстяной шарф, начал застегивать пальто.

— Джек Розен, рискуя своим здоровьем, выходит в снежную ветреную февральскую ночь, и даже на вшивый коробок спичек он не получает заказа. Хорошенькая история, — сказал он язвительно.

— Сэм, нам нужен товар, — сказала Ида.

— Да, и чем мы будем платить — зубочистками?

Ида возмутилась.

— Очень прошу, — сказала она надменно. — Очень прошу со мной говорить уважительно. Я не так воспитана в доме у моего отца, чтобы какой-то лавочник — я очень извиняюсь, — чтобы лавочник плевал в меня, как только откроет рот.

— Женщина права, — сказал Розен.

— Вас, кажется, не спрашивают? — сказал Сэм, снизу вверх глядя на Розена.

— Я вашу же пользу имею в виду, — сказал Розен.

— Очень прошу вас, не беспокойтесь, — сказал Сэм. — Вы бакалейный комиссионер, а не советник по семейным вопросам.

— Но я, между прочим, и человек.

— Это еще не причина, — объявил Сэм, — я веду дела с Розеном как с комиссионером, а не как с человеком.

Розен схватил со стола шапку.

— Дела? Какие дела? — крикнул он. — Так делаются дела у людей? В холодную зимнюю февральскую ночь я оставляю свою жену, и свое дитя, и свой теплый дом, еду двадцать километров по льду и под снегом, чтобы дать вам шанс заполнить товаром ваши голые, засиженные мухами полки, — и ради чего? Чтобы вы сказали «нет» так, будто делаете мне большое одолжение? Нет, это не для Джека Розена.

— Розен, — сказал Сэм, спокойно оглядывая его. — На мой взгляд, вы — пошляк.