Елена Блонди - Судовая роль, или Путешествие Вероники Страница 3

— В порту по приходу из рейса, — хрипло ответила Ника и взяла со стола красную пачку.

— Точно! — обрадовалась Васька и прикусила губу, глядя как та чиркает спичкой мимо коробка.

Глава 2 Ника и тайные сны

В темном подъезде Ника наощупь пробралась к своей двери и, тыкая ключом, заворочала в замке. Ключи визгнул и остановился. Ника, убирая с плеча мешающие волосы, покорно нажала кнопку звонка. После недолгого ожидания дверь открылась и, глядя вслед маминой ночнушке Ника сказала покаянно:

— Я уже пришла.

Ночнушка не ответила. Дверь в мамину комнату тихо открылась и закрылась.

Ника прошла к себе, нервно прислушиваясь. Вздохнула в ответ на шаги в коридоре и приготовилась. Мама вошла, по-прежнему не глядя на дочь, скорбным привидением прошествовала к шкафу и стала шарить на полке, роняя пузырьки.

— Мам… Мама. Ты что ищешь? Давай найду.

Нина Петровна, прикусив пухлую губу, уронила еще один пузырек, на этот раз на пол. Медленно опустилась на колени, шаря рукой. И всхлипнула, когда ее пальцы встретились с рукой Ники, что кинулась помогать.

— Не надо! — кликнула голосом умирающей чайки, — не надо… я… сама. Как всегда. Пока ты там…

— Мам! Я была у Васьки. Мы болтали. Тут же рядом!

— Где? Где моя валерьянка!

Пухлые пальцы сжимали пузырек, голова никла, свешивая темные кудрявые пряди.

Ника поднялась, глядя на мать сверху. Сжала кулаки, беспомощно разводя руки.

— Мама. Я всего на полчаса опоздала. От Васьки попробуй уйди, я ей голову мазала. Луком. Чего ты начинаешь снова!

— Луком… завтра ни свет ни заря, на огород. Ты отказываешься со мной ехать. А кушать зимой все захотят!

— Да что кушать? Вы там на своих фазендах не урожаи собираете, а хороните продукты.

— Не смей!

— Это твой Эдуард так шутит, сама рассказывала. Вот говорит, похоронил мешок картошки. Да в магазине дешевле купить, чем нам с тобой таскаться за пятнадцать километров!

Мать поднялась, опираясь рукой о колено, с видом старухи, бредущей к смертному ложу. Глянула укоризненно. Ника закатила глаза и села, сдирая через голову платье. Нина Петровна встала в позу, изящно уперев в пол босую ногу. Подбоченясь, задрала подбородок. И начала.

— Да разве думала я, когда тебя рожала! Ты ушла и бродишь там. А темно. И платье у тебя, все обтягивает прямо. Там на лавочках сидят хулиганы! И Василина твоя мне не нравится. И никогда не нравилась.

— Ты чего от меня хочешь? — голос у Ники стал угрюмым и внутри, закипая, плеснула ярость. Она задышала носом, стараясь справиться с возмущением.

— Я тут одна… — Нина Петровна чуть опустила голову, проверяя, казнится ли блудная дочь, — совсем одна! — и, убедившись, что та сидит, упорно глядя на журнальный столик, заваленный газетами и женечкиными книжками, наконец, призналась, — а вдруг бы позвонил Коленька? Тебя нет. Что я ему скажу?

Последний вопрос повис в тихом воздухе, будто начертанный огненными знаками.

Вот опять, устало подумала Ника, кладя рядом скомканное платье, в кармашке которого зашуршало письмо. Коленька, что скажет Коленька, а вдруг нахмурит брови, вдруг усомнится, вдруг скажет, ай-яй-яй, матушка, что же ваша доченька так себя ведет…

— Тебе твой Коленька важней меня, да?

Мать несколько смутилась.

— Не важней. Но соседи! Что скажут соседи, когда увидят, пробираешься домой, буквально в полночь! Ты замужем, Вероника! У тебя — сын. Ты должна соблюдать правила. И себя держать на высоте!

Нике показалось, что восклицательные знаки, выплывая из возмущенно округлых губ матери, подпрыгивают и выстраиваются в пустоте, торопясь вслед за огненной надписью. Милая хорошая Нина Петровна, которую любят на работе, которая и правда — тихая, приятная мечтательная женщина, никому зла не причиняет и так этим гордится. Да что ж почти каждый день она устраивает этот домашний театр?

— Слушай. Иди спать а? Я спать хочу.

— Валерьянка, — жалобно простонала Нина Петровна, бессильно повесив руки. И пошла в кухню неверной походкой сломленного человека.

— Моя валерьянка…

Ника положила руку на платье, и письмо ехидно зашуршало под ладонью. Вскочив, быстро пошла на резкий лекарственный запах. Стоя у дверного косяка, сказала:

— Мне уже тридцать почти. Что ты меня дергаешь, а? Да я сама могу жить, и ничего не станет со мной. Не побегу по мужикам и не сопьюсь, и не стану буянить и бить окна. И сына воспитаю, как положено, я ж воспитатель с дипломом, забыла? Почему ты думаешь, что если не будешь нос совать и каждую секунду меня конто…, …тро, …контролировать, то я сразу на помойке? Я не школьница зеленая!

Мать не ответила, лишь пузырек жалобно зазвенел о краешек рюмки. Ника отвернулась и кинулась в ванную комнату. Слушая шаркающие шаги матери, быстро плескала в лицо ледяную воду, сдерживаясь, чтоб не пошвырять в зеркало шампуни и мыльницы. Села на краешек ванной и, заплакав, стала ждать, когда хлопнет дверь в материну спальню. Нет. Надо уходить. Снять квартиру и жить отдельно. Сколько раз говорила Никасу, доказывала, объясняла. О том, что две хозяйки на одной кухне — вселенское зло. Что пока они молодые и пока родители здоровы, им нужно жить самостоятельно. Никас посмеивался в ответ. А однажды, став серьезным, сказал ей:

— Что-то слишком ты рвешься пожить отдельно. Это пока я в рейсах, да? Может, и подночевывать кто прибежит, пока я в машине херачусь весь в масле?

Ника тогда онемела от обиды и растерянности. Попыталась опять объяснить, но Никас, злясь все сильнее, отрезал:

— Короче. Есть у тебя с Женькой комната, платить за нее не надо. И ты на глазах у матери. Думаешь, мне деньги легко достаются? А твоя зарплата просто тьфу, на пуговицы не хватит. И больше на эту тему не говорим, ясно?

Тем и закончились попытки Ники выбраться из-под неумолимого крылышка Нины Петровны. Время от времени она мучительно прикидывала — а когда должен наступить тот самый момент, в который вот — все, баста, хватит, беру Женьку подмышку и ухожу сама, а вы тут целуйтесь. Но Никас, блестя крупными зубами, чинил старые краны, до которых у отца десять лет руки не доходили, приносил Нике букетищи цветов и в телеграммах не забывал написать «целую люблю». И Нике казалось, что она сама — склочная стерва, такой муж, ах какой муж, все соседки глазами провожают да шепчутся — какая пара. Всем бы такого мужа… Если б еще не любила. А то ведь любит.

«Любишь?» спросило что-то из угла потолка, где плавно колыхалась еле видная паутина. «Точно любишь? А как же этот, с хайром и гитарой?»

Ника вытерла слезы и, крадучись, покинула холодную ванную. Легла, погасила кокетливое, в стеклянных рюшках, бра на стене и, вытянувшись под тонким одеялком, закрыла глаза. Ника флиртовать не умела, даже в мыслях. Все семь лет, с того дня, как Никас, включив свою стоваттную улыбку, помахал ей на дискотеке, расталкивая горячую дергающуюся толпу и положил руку на талию, а другой обнял и прижал к широкой груди, — она его и видела, когда ложилась одна. И ей хватало. Может быть, еще и потому что виделись они из этих семи лет в общей сложности года два, все остальное время Никас болтался в своих рейсах на торговых судах. Нет, конечно, приходилось ей помечтать и о других, как сама она смеялась — о молочнике и почтальоне. Но то были цыплячьи мечты, вполне себе невинные и в них Ника засыпала, беседуя или путешествуя или вот с парашютом прыгая. Но не более. Для более был у нее Никас — невысокий и широкоплечий, с рубленым смуглым лицом и немного медвежьей большой фигурой. И знаменитой на полгорода Никасовой улыбкой, из-за которой Веронике бывшие его барышни обрывали телефон, рассказывая о грехах и дурных наклонностях упущенного красавца.

Но тихий вопрос, что прозвучал с потолка маленькой ванной, пришел снова. И Ника, злясь сама на себя, увидела этого, с длинными русыми волосами, забранными в небрежный хвост. Тонкой рукой держит гитару, поставленную между острых колен.

Она сидела в самом углу и неловко улыбалась, делая вид, что улыбается просто так, в сторону. А он в ответ на шумные просьбы взял гитару, склонил худое лицо, прислушиваясь. Тронул струны и запел хрипловатым кошачьим голосом.

— Тише люди ради Бога тише-е-е,голуби целуются на крыше-е…

Пел пацанскую песенку, какие поют все парни, сидя в летней темноте парков и сквериков, но ироничная улыбка кривила уголки губ, и Ника с восторгом понимала — он посмеивается над этими городскими наивными шансонетками. А потом нашел ее глазами, кивнул. И спел именно ей, не отводя глаз от пылающего Никиного лица.

— Смейся, Левконоя, разливай вина,Знать, что будет ты не вольнаНо можешь мне поверить, по всему видноЧто тебя не тронет война…

Ника тогда ушла одна, будто спасаясь. Бежала по городским осенним улицам и шептала про себя слова о вольной смешливой Левконое, которая всегда и везде выживет, пока мужчины бьются. Потому что она — вот такая. Что хочет, то и делает.