Эдгар Доктороу - Жизнь поэтов Страница 3

Между двумя этими полюсами колеблются, приближаясь то к одному, то к другому архетипу, но не желая становиться ни одним из них, браки людей моего поколения.

Понял, что они делают: они прикрепляют леса к кирпичной стене и, взбираясь вверх с этажа на этаж, поднимают за собой эту конструкцию. Вчера они были на «тред милз», сегодня — шестью футами выше, на «Юнайтед». Лицом к стене, как какие-то скалолазы, они знай себе колотят молотками на высоте четырех этажей над Вест-Хьюстон-стрит. Странно, что сквозь весь уличный грохот, громыхание грузовиков, автомобильные гудки, завывание сирен мне явственно слышен звонкий стук их молотков.

А там внизу, под ними, загибаясь дугой, вытягивается из-за угла Грин-стрит вереница взявшихся за руки малышей, похожая на гирлянду развевающихся разноцветных флажков. Ее тянет за собой учительница, от усердия она даже наклонилась вперед — ни дать ни взять старенький моноплан тащит по небу пеструю рекламу.

Итак, мы имеем дело с особым феноменом супружеских пар, которые, оставаясь мужем и женой, живут уже не вместе: это и не традиционные супруги, и не разведенные. Мужья перебираются в свои собственные норы, в долгие дни и ночи наедине с собой. Они освобождаются из плена привычного. Как это начинается? После нескольких лет семейной жизни начинаешь как бы чего-то ожидать, ты даже не отдаешь себе в этом отчета, просто тебя настораживает нечто на опушке леса, ты перестаешь мирно пастись и поднимаешь голову, но оно неуловимо, это щемящее чувство, что появляется во всех случаях и обстоятельствах жизни, когда мы тратим время, теряем время, убиваем время. Разве не так, приятель? Я хочу сказать: будь снисходителен к моим доводам, хоть ты и думаешь, что они сильны лишь количественной стороной. Ты замечаешь вдруг, как с ошеломляющей быстротой уходят мужчины моложе тебя, скошенные инфарктами миокарда, эмболиями, аневризмами, разными формами рака и всевозможными другими скоротечными неизлечимыми болезнями, уходят, не успев свершить дело своей жизни. В одночасье настырный нахал превращается в унылого меланхолика, большие планы и смелые замыслы оборачиваются жалким зрелищем, сшитые на заказ костюмы в шкафу — призраками прошлого. А то, что они совершили, эти крикливые, напористые, пробивные деляги, оказывается на поверку постыдно малым, мелким, незначительным, весь этот шум и крик был, как выясняется, саморекламой. Так вот, в свои пятьдесят я обнаружил, что это безудержное стремление к одиночеству носит характер пандемии, и возвещаю о своем открытии. Я совсем не хочу сказать, что все мои знакомые — люди неудачливые, неполноценные, неудовлетворенные. В общем-то мы все вполне на высоте. Это, похоже, в самой жизни что-то не так.

Если уж на то пошло — как сказал я моему приятелю Саше, заглянувшему ко мне выпить и осмотреть мою берлогу, — я как-никак кое-что написал, завоевал признание, заработал достаточно денег, у меня четверо детей, которых я люблю и которых надеюсь в скором времени поставить на ноги. Жена у меня смышленая и недурная собой особа. У нас есть дом с закладной в лесу и еще один дом с закладной на взморье, я вполне мог бы позволить себе поехать путешествовать куда угодно, а что касается худших подозрений Энджел, насчет того, какими делами я стану заниматься в этой квартире для работы, которую я обустроил для себя в излюбленном районе богемы, то уверен, что нашлось бы с полдюжины женщин, из которых любая с радостью откликнулась бы на предложение провести со мной ночь, стоит мне только свистнуть. Полдюжины — это по самой скромной оценке. Они прикатят издалека на автомобиле, прилетят из других городов на самолете. Однако я никому не звоню, я живу затворником — человек, которому состоянием покоя служит безутешность. На улице я чувствую себя бродягой, в глазах у меня — жгучее отчаяние.

В почке у меня — мучительное колотье.

Господи, поживешь немного в Нью-Йорке и перестаешь обращать внимание на полицейские сирены: услышишь — и головы не поднимешь. Вот только что я мог бы наблюдать из окна своего девятого этажа, как внизу, на Хьюстон-стрит, полиция в полном составе проводит арест: три припаркованные наискосок патрульные машины, парочка сине-белых мотороллеров, десяток полицейских и детективов в штатском, что толпятся возле бензоколонки «Мобил», и один арестованный — худой малый с руками в наручниках за спиной, которого заталкивают в машину с крутящейся красной мигалкой на крыше. А я корпел над последним абзацем и пропустил такой спектакль.

Вся округа, разумеется, полна людьми, желающими преуспеть. Алкаши выходят на проезжую часть улицы со своими немыслимо грязными замасленными тряпками и протирают ветровые стекла автомобилей, остановившихся на красный свет, после чего протягивают руку за чаевыми. Они никогда не угрожают, их можно запросто прогнать, только вы-то этого не знаете, если приехали из Нью-Джерси. Потом они вернутся на тротуар, закурят и станут прохаживаться и посмеиваться, пока снова не зажжется красный свет. В холода они разводят костерок в железном бочонке из-под масла.

Внизу швейцар Джек ловит свой шанс обогатиться. Он прикован к одному месту, какие уж тут шансы? Но он сделался предпринимателем, ведь мимо него проходит за день столько людей, в этой многоэтажке живет, наверно, человек шестьсот. Джейк улыбается, исполняет поручения, хранит свертки, подносит сумки, присматривает за машинами, за детьми, принимает чаевые. Кроме того, он оказывает посреднические услуги уборщицам, мойщикам окон, автомеханикам, дезинсекторам.

— Ваш швейцар Джек добряк, — говорит он, — но бедняк. Хотите, он помоет вашу машину? Хотите, он поставит ее в гараж? Если вам нужно натереть полы, он возьмет напрокат полотер и доведет их до блеска после работы. Если вам нужно перевезти мебель, он пойдет и пригонит фургон. Починит вам тостер. Покрасит вам стены, ваш швейцар — мастер на все руки, универсальное бюро обслуживания.

Ваш швейцар добряк, но бедняк. У меня есть теплое альпаковое пальто. В один прохладный день он внимательно оглядывает меня.

— Когда доносите его, вспомните обо мне. Вот такое пальто мне подойдет. — Лукавая улыбка, крупные зубы, он любит одеваться со вкусом, черный красавец с усиками. Ему также нравится моя шляпа.

Как бы удобно все сложилось, если бы мы с женой продолжали ладить. Ведь в конце концов все остается на своем месте.

— Худшие годы у вас позади, те, что остались, должны быть хорошими, — убеждает меня фрау доктор. Должны-то должны. Я пытаюсь вообразить себе безоблачную любовную идиллию, совпадение нежных чувств, простодушную щедрость мягких губ, смех и прилив желания, радостное ожидание завтра. — Поймите, ваша мечта — это предостережение, — говорит фрау доктор. Она явно не в восторге от моей теории расслабленных брачных уз. — Вы приближаетесь к последнему пределу, за которым любое решение будет лучше того, что вы вытворяете с собой сейчас.

То же сказал и мой друг Саша, осмотрев эти голые стены.

— Ты или въезжай, или уж съезжай, — так он сказал.

И вот на днях я встречаюсь с Энджел, и мы идем на благотворительный вечер Женского политического клуба, об устройстве которого и толковала Мойра с коллегами на обеде в тот раз, когда на нее нарвался ее муж Брэд со своей подружкой. Благотворительный вечер проводится в роскошных апартаментах на Бикмен-плейс и состоит в том, что сперва все толкутся в библиотеке и потягивают вино из бокалов, после чего собираются в гостиной, чтобы прослушать программу выступлений певиц из бродвейских шоу: каждая поет под аккомпанемент рояля песни о женщинах — о том, какие они сильные, и стойкие, и вообще замечательные, и способные вынести все, но, с другой стороны, как нужно им бесстрашие, чтобы попытаться расправить крылья или позволить своей душе взлететь, как бабочка. В последний момент перед началом пения я замечаю, как Брэд осторожненько ставит свой бокал с вином на ореховый приставной столик стиля «ар-деко»[4] и исчезает в направлении парадной двери. Я же, как дурак, застрял в толпе у дальней стены позади рядов занятых стульев, так что волей-неволей должен дослушивать концерт до конца.

Пианистка задает тон: звучат лирические арпеджии, эти плещущие аккорды и драматические басовые октавы шоу-бизнеса, и вот он, воплощенный феминизм в облике омерзительной бродвейской лицедейки — рот широко открыт, руки обнимают воздух, чешуекрылые ладошки складываются и раскрываются, а женщина-фотограф вспрыгивает на стул, чтобы запечатлеть все это.

Но последний номер программы на удивление хорош, выходит маленькая такая певица, вот у кого настоящий шик, в этом своем модном мятом костюмчике, сшитом у классного портного, и шелковой блузке с открытым воротом она выглядит сногсшибательно. Засунув руки в карманы жакета, певица поет по-французски американскую популярную песню со страстной свирепостью Пиаф, а потом вынимает руки из карманов и яростно читает текст песни по-английски, этой песни о женской любви; она говорит тому мужчине, который вернулся, которому она нужна, который хочет быть с ней: ничего, я выживу, я проживу! Она сумела-таки расшевелить аудиторию: когда она говорит тому мужчине в песне, чтобы он убирался, она не примет его обратно, она не желает его больше видеть и проживет без него, по гостиной пробегает волна возбуждения, отовсюду слышны одобрительные возгласы, и прямо взрыв аплодисментов раздается после того, как она, уходя, бросает последние слова — их нет в песне, певица сама их придумала: «Эй, погоди, куда же ты?»