Марина Москвина - Мусорная корзина для Алмазной сутры Страница 3

Карл Иосифович молча развел руками.

— Ни вашего «английского», ни «японского», ни «персидского»?… Ни «древнегреческого», ни «итальянского»??? — перечислял Степан побледневшими губами, прямо на глазах из широко образованного человека своего времени превращаясь обратно в темного пролетария и простого чаеразвесчика.

— Степа, — сказал Карл Иосифович, отступая за конвоира, — прости, я хотел пошутить, я слышал, в тюрьмах давали подобные уроки интеллигенты и аристократы, если сидели с такими лопухами, как ты. Но ты, Степа, до того устремился к знаниям, что напрочь отрезал мне путь к отступлению. И тогда я сжег мосты.

— Ах ты, сукин сын! — закричал возмущенный Степан и только хотел Карла Иосифовича двинуть по физиономии, как внезапно от страшного потрясения в своем собственном сознании вдруг узрел природу Будды!

Тут в душе у него вместо жажды мести и безумного желания напоследок хорошенько отдубасить Карла Иосифовича расцвела звенящая тишина, мир, блаженство и великое сострадание к каждой маковке на Земле, в том числе и к вооруженному до зубов конвоиру и этой шельме Карлу Иосифовичу.

— Патриархи не обманули меня! — прошептал Степан, и стоит весь сияет, глаза вытаращил, с места тронуться не может.

— А ну, давай, выкатывайся! — сказал грубый конвоир и вытолкал его из камеры.

— Вот так номер! — удивился Карл Иосифович и стал дальше сидеть скучать.

12. Освободившись от омраченности иллюзиями, Степан Степанович Гудков стал еще больше любить ходить в гости, веселиться, гулять и выпивать. Причем на все случаи жизни у него были припасены какие-нибудь стихотворные приветы, довольно графоманские по форме и хулиганские по содержанию.

Скажем, шел он на именины. Тогда это звучало так:

Птичка какает на ветке,Баба ходит за овин,Разрешите вас поздравитьСо днем ваших именин.

13. Когда Степан Степанович хотел наглядно показать Изучающему Путь, что тот слишком привязан ко внешним признакам вещей, а не созерцает их общий корень в глубинах собственной сокровенной природы, он выражался красноречиво и убедительно. Короче, он так говорил:

— Мелко плаваешь по луже,Вся задница снаружи.

И им везде восхищались.

14. После того как в России победила Великая Октябрьская социалистическая революция, мой дед Степан, несмотря на внезапное просветление, был назначен на крупный руководящий партийный пост.

Он, обладавший неразличающим сознанием (Степан Степанович Гудков все вокруг считал самим собой, то есть Богом), Он — воплощение Славы Бытия, иной раз для некоторого самосохранения делал вид, что так же, как и все миряне, делит жизнь на добро и зло, победы и поражения, ошибочное и правильное, знание и невежество, движение вперед и отступление, живых и неживых, прямое и кривое, большевиков и меньшевиков.

Единственное, что ему никогда не удавалось, это заявлять такие вещи всерьез. Когда, выступая на многолюдной партконференции, он хотел подчеркнуть отличие одной политической фракции от другой, он всегда находил очень яркие и запоминающиеся образы. Например:

— Вот задница и вот задница, а какая разница!

15. Осенью 1919 года Степана Гудкова призвали на Южный фронт. Здесь Красная Армия переживала тяжелые поражения, которые поставили под угрозу самое существование Советской республики.

С востока рвался к Волге Колчак. На Западном фронте Юденич уже занял Гатчину и подходил к Петрограду. После разгрома генерала Краснова Деникин объединил под своим командованием контрреволюционные силы Юга. К концу августа он завладел почти всей Украиной с Киевом и Одессой. В сентябре Деникин занимает Курск, в октябре — Орел.

Раз едет Степан в поезде при полной амуниции с мешком ручных гранат… А напротив него сидит крестьянин и гнусаво так спрашивает:

— Оре-ехи везешь продавать?

Степан молчит, ничего не отвечает.

А тот опять:

— Оре-ехи везешь продавать?

И так всю дорогу, пока в степи на полустанке на этот южный поезд не напали бандиты и не начали жестоко грабить пассажиров.

Тогда Степан развязал мешок, вынул из мешка гранаты, выскочил в проход, весь обвешанный гранатами, схватился за чеку и заорал страшным голосом:

— А ну, ложись, гады, суки, взрываю состав!!!

И такой у него был при этом чумовой и отвязанный вид, что бандиты на ходу повыскакивали из поезда.

Не испугался лишь один — атаман, самый сильный, жестокий и дерзкий бандит. Он не боялся ни бога, ни черта, ни смерти и очень гордился своим бесстрашием. Сколько они грабили деревень, поселков, хуторов, поездов — и товарных, и пассажирских, — никогда он ни перед кем не отступал. Пуля его не брала, он был словно заговоренный: в любой перестрелке ни единой царапины.

Поэтому он спокойно вышел к Степану и встал перед ним с заряженным револьвером.

— Считаю до трех, — сказал Степан, держась за чеку. — Нет, до четырех! Раз… Два… Три…

— Первым сдохнешь, — сказал бандит.

— Я давно уже мертв, — ответил Степан.

— А эти? — спросил атаман, обведя дулом револьвера перепуганных крестьян в вагоне.

— Все как есть мертвецы, — сказал Степан.

Они скрестили взгляды. Вдруг в глазах Степана бандитский атаман увидел такую готовность погибнуть в любую секунду, что даже он, всегда презиравший смерть, похолодел.

Зато Степан в глазах бандита хоть и увидел полную готовность умереть, но не сию секунду, а спустя примерно дня четыре, поскольку его банда только что награбила добра, ему хотелось погулять, попировать: жратва, горилка… И там у них была одна вдова — он ей собрался подарить вот эту шаль. Короче, не сейчас.

— Четыре, — сказал Степан.

Бандит опустил револьвер и выпрыгнул из поезда.

Степан посмотрел, как он покатился, сжавшись в комочек, под откос.

Говорят, после этого случая атаман запил, где б он ни был, куда бы ни шел — перед ним, как живое, стояло лицо Степана. Он впал в жуткую меланхолию, забросил бандитскую жизнь и в конце концов ушел в Спасо-Преображенский монастырь, где стал черным иноком, святым отшельником, известным в народе под именем Инок Александр.

Степан Гудков очень аккуратно снял с себя гранаты, упаковал их в мешок, сел на место и спокойно поехал дальше.

— А я думал, ты оре-ехи везешь продавать, — разочарованно сказал крестьянин и потерял к нему всякий интерес.

16. У жены Степана Фаины в деревне Семёнково Серебрянопрудского района Тульской области жила семья Посиделкиных: мать Аграфена Евдокимовна, две сестры — Маруся и Анна — и брат Василий. Спасаясь от голода, все они переехали в Москву и поселились у Фаины со Степаном в их однокомнатной квартире в Большом Гнездниковском переулке.

Степан всех приютил, кормил, одевал, но каждое утро собирал своих родичей вокруг себя и, прежде чем сесть за стол завтракать, часа полтора или два обучал их буддизму Чистой Земли.

— Не ищите славы и счастья в этой жизни ценой недостигнутого просветления и грядущего страдания, — он говорил, восседая на своем кресле среди пятерых Посиделкиных. — Старайтесь! Старайтесь! Чувствующие существа должны спасать себя сами. Будды не могут это сделать за вас. Если бы они могли, Будд было бы уже столько, сколько песчинок пыли! Каждый был бы теперь спасен. Тогда почему вы и я все еще мечемся в волнах жизни и смерти, вместо того чтобы стать Буддами?…

Надо сказать, что этими своими речами, исполненными убойной космической энергии, Степан Степанович Гудков очень сильно всех доставал. Особенно брата Василия, давно свернувшего со столбовой дороги постепенного просветления, по которой столь неуклонно шагали его дед и прадед, в конце концов уподобившиеся Буддам.

Василий первым подавал голос на исходе второго часа:

— Мы люди темные, деревенские, — заводил он свою волынку, — нам непонятна, Степа, твоя городская премудрость.

Степан ему — моментально:

— Остается ли человек в заблуждении или испытывает озарение, это зависит от него самого, а не от того, где он обитает: в городской или сельской местности.

— Мы ваши бедные родственники, — жалобно продолжал Василий. — Мы к вам приехали не за наставлениями, а покушать. Если я сейчас же не сяду завтракать, я подохну от голода.

Степан — этому испорченному сыну небес:

— Волны моря поднимаются и опускаются. Но море от этого не прибывает и не убывает. Формы могут приходить и уходить, но чудесная сущность реальности не увеличивается и не уменьшается. Дохни, Вася! На твоем могильном камне будет начертано: «Сдох, не дождавшись завтрака».

— Можно, я его убью? — спрашивал всякий раз Василий у своей мамы Аграфены Евдокимовны.