Сергей Бабаян - Свадьба Страница 3

На подъеме нас, задыхаясь, обогнал приземистый, рюкзачно набитый автобус; в пыльные задние стекла равнодушно смотрели на нас усталые блеклые лица. Автобус тяжко пополз к горизонту по растрескавшейся бетонногрязевой полосе, а мы повернули налево: большак ветвился залитой свежим асфальтом дорогой, с двух сторон от которой, метрах в трехстах впереди, начинались одинаковые, как панельные бордюрные камни, пятиэтажки. Слева от них, до побуревших под солнцем тополиных посадок вдоль насыпи железной дороги, расстилалась истерзанная в клочья равнина, лишь чуть обзелененная чахлой травой; справа – лениво постукивала каким-то одиноким, заработавшимся по пятничному времени механизмом поднявшаяся чуть выше фундамента стройка…

– Какой ужас, – с чувством сказала Лика; у нее был тонкий, лишь интонациями отличный от детского голос. – Я бы не смогла здесь жить.

– Гарлем, – сказала Зоя.

– Ну, а куда денешься, – сказал Славик.

Наги дом мы увидели издалека: у распахнутого настежь подъезда густо и пестро толпился народ. Скамейки у соседних подъездов были однообразно пусты; лишь на одной из них спал, скрестив и поджавши ноги в какого-то детского фасона сандалиях, морщинистый мужичонка без возраста – в грязного цвета рубахе, мешотчатых штанах и украшенной лоснящейся пуговицей драповой кепке. Наших грудилось до полусотни душ; на длинной скамейке тесно – кукурузными зернами – сидели старухи, в светлых платках и глухих долгополых ситцах в мелкий цветочек; кучками стояли девчонки лет девятнадцати, в узких коротких юбках (хотя мини уже сходили; впрочем – жары), на каблуках высотой с корабельный гвоздь, все как одна соломенные блондинки (три четверти, правда, с черными как сажа корнями волос) и накрашенные все на одно лицо. Парней их возраста было мало – человек пять или шесть, – все в светлых рубашках-батниках (расстегнутых, как по уставу, до мечевидного отростка грудины), расклешенных брюках (иные и с отворотами) и с волосами до плеч – независимо от конституции волоса; один из парней, кудельковатый, как гриб-строчок, держал на согнутой в локте руке (в шестидесятые, помню, так носили спидолы) кассетный магнитофон, в динамике которого негромко ворочались хриповатые басы «Бони М»; девушки нетерпеливо отстукивали ритм каблуками и загадочно щурили одинаковых разрезов глаза, подведенные чуть ли не до ушей и с кукольными, похоже, наклеенными ресницами… Дальше стояла – самая многочисленная – группа людей уже в возрасте, лет по сорок, по пятьдесят, – разойдясь, сказал бы я, по полам, но сохранив перемычку, отчего своей формой она напоминала восьмерку – или, точнее, арахис. Женщин роднила – за редкими исключениями – тугая, здоровая, вальковатая тушистость, бутылочная икристость не стесненных чулками ног и безудержная тканевая пестрота – как… нет, не имеющая аналогий в природе; мужчин же объединял деревенский загар, несколько избыточная (обгонявшая возраст) морщинистость, почти поголовное отсутствие галстуков и пиджаков, свежесть и остроугольная выглаженность рубах – и единообразно застывшее на обветренных лицах терпеливое ожидание. Женщины трещали, как стая сорок, мужчины же молча курили – кроме двоих, с замечательно красными – даже с некоторой ядовитостью – лицами: эти стояли в особицу и о чем-то горячо говорили, педализирующе поднимая по очереди коричневые узловатые пальцы… Наконец, поодаль – перед входом в соседний подъезд – сгрудилась унылого (коричневого, черного, серого – вместе землистого) цвета кучка мужчин разнообразного возраста', по виду – совершенных ярыжек, – которые, явно диссонируя с анемичным колоритом своих лиц и одежд, что-то многоголосо гугнили, энергично снуя руками (в основном из карманов к носам и обратно), и нетерпеливо поглядывали на дорогу; один из них – малого роста, уже седоватый (или просто волос его был с прозеленью), в подростковой спортивной кепочке с длинным, как цапельный клюв, козырьком, – время от времени сбегал с тротуара на проезжую часть и, отверждая энергичною складкою рот, озабоченно всматривался в пустоту горизонта…

Окна первого этажа были по-деревенски открыты; у одного из них, неотрывно глядя на улицу, сидела древняя – по-видимому, недостаточная ногами – старуха. Свадебная квартира легко угадывалась на предпоследнем, четвертом этаже: три окна и балконная дверь были настежь открыты, на улицу сыпался звонкий стеклянный и металлический стук, визгливо, с радостным айканьем («Лида!» – «Ай-я?!») перекрикивались женские голоса… Вот пробился мужской встревоженный бас: «Катя, а где еще четыре бутылки?» Женский голос что-то задиристо отвечал. «При чем тут Иван?! – возмутился бас. – Мы вчера только красное пили!…»

Мы остановились несколько в стороне, неподалеку от пары багроволицых, как редис, собеседников. Один из них – поменьше ростом и пожиже, но поосанистей и с вызывающим носом – держал второго за пуговицу и с несколько снисходительным видом слушал. Второй был рыхл, высок и грудаст – и по губам и глазам совершенная распустеха.

– …пилит, пилит изо дня в день. В пятницу выпьешь, так она тебе до среды устроит похмелье.

– Ну, и чего?

– Как чего… Уйду, говорит.

– Петя, слушай сюда. Баб ты не знаешь, вот что я тебе скажу. Никуда она не уйдет. Во-первых, нынче все пьют. Не пьют только кошки да собаки – они лакают.

Рыхлый вздохнул.

– И еще сова. – Носатый, знающий баб, помолчал. – Потому что днем она спит, а ночью магазины закрыты. Гы-ы!… Во-вторых, ну вот ты пришел домой на бровях и завалился… Знаешь, что твоя Люська думает?

– Кричит…

– Пусть кричит, бабье ее дело такое – кричать. А вот что она думает? Ты слушай сюда! А думает она вот что: «Хоть пьяненький, да сво-ой…» Так-то, Петя.

– …Пр-р-равильно!

Это встрял некто третий, из соседнего круга, – мелкий, живой и плотный, как кроль. Я вдруг заметил, что по цвету лица он приближается к собеседникам, – перевел взгляд на других мужиков… что за чертовщина? – на глазах наливались помидорными соками, а иных – по жаре – уже ударяло в свеклу… Потом понял: некто в заузленном лопатою галстуке и клетчатом пиджаке придерживает в наружном кармане бутылку.

– Пр-равильно, Витя!…

Этот третий уже почти криком кричал – видимо, минутной давности полстакана еще не отхлынули от его перегревшейся головы. Какая-то баба (я чувствую, что мне здесь естественней сказать баба, нежели женщина), в полупрозрачной блузке, ширококостная, угловатых и жилистых форм, – хищно на него оглянулась… Он стоял к ней спиной – не видел ее.

– Бабе без мужика никуда! Худ мой Устин, да лучше с ним!

– Слушайте, слушайте, что умные люди говорят, – прошептал Славик. Лика беззвучно хихикала. Зоя откровенно рассмеялась.

– …Анатолий!!

Начальственный женский окрик резанул приглушенный говор ножом: названный Анатолием дрогнул и, казалось, присел – как будто на плечи его упала какая-то мягкая тяжесть…

– Едут, едут!… – раздалось вдруг со всех сторон. Всё зашевелилось и посыпало на дорогу…

Со стороны бетонки к подъезду приближались гуськом две белые «Волги» – увитые разноцветными лентами, с парой скрещенных колец на крыше, передняя с растопыренной куклой на мысе капота, – и маренгового цвета (какие-то очень строгие, чопорные), безо всякого украшения «Жигули». Кучка мужиков, гомонивших перед соседним подъездом, торопливо рассыпалась в цепь и неуклюжими прыжками припустила машинам навстречу. Предводительствовал человек в подростковой кепочке с цапельным козырьком; последним, вихляя из стороны в сторону бедрами и катапультно отмахивая рукой, спешил некто с палкой, коричневолысый, с нежно просвечивающими на солнце крыловидно оттопыренными ушами. Кортеж отчаянно засигналил – и остановился. Человек в детской кепочке с абордажными криками бросился к правой дверце; другой – без кепки, но с пластмассовым козырьком, прихваченным к грибообразно всклокоченной голове бельевою резинкой, – навис над капотом растопыренной пятерней, раскинув крючковато присогнутые руки и ноги. Остальные четверо или пятеро возбужденно зароились вокруг… Из открытого окна правой дверцы высунулась загорелая, голая по локоть рука (сахарной белизной сверкнула завернутая манжета) с короткогорлой – дешевой – бутылкой водки. Предводитель цепко ее схватил – толпа его загалдела – и не отходя замотал головой; из последних сил доковыливающий инвалид, ощерясь сильно прореженными стальными зубами, остановился и застучал, разгораясь, палкой; человек с козырьком, стерегущий капот, замахал руками как крыльями… После минутного промедления в окне появилась вторая бутылка; воздух дрогнул от радостных кряков и криков; человек с козырьком, видимо, не утерпев, оставил свой поет и бросился к дверце, жестикулируя с частотой вентилятора; за ним, выбрасывая шатунами колени, заспешил инвалид; еще несколько осаждавших, сломавши строй, облепили машину как мухи… Наконец, козырьку передали бумажку (судя по цвету, пятерку), и «Волга» решительно – отпугивающе газуя – тронулась к ожидающей у подъезда толпе. Ярыжки нехотя расступились, охлопывая проезжающие мимо машины по солнечно блестящим бокам, – и дружно, как вода в сливное отверстие, всосались в ближайший подъезд. Машины проехали еще пару десятков метров (издалека сумрачная – салонная глубина ожила серебряным, красным, белым…) – и мягко остановились.