Владимир Царицын - Дерево Серафимы Страница 3

Воспоминания о ней – самые светлые и, одновременно – самые грустные в моей памяти…

Итак, когда мне исполнилось десять лет, моя жизнь круто изменилась. Родители развелись. Я остался с отцом. Был суд, который я помню смутно. Помню только тетку, которая пришла в наш дом. Саму тетку не помню, совершенно не помню, как она выглядела. Я тогда еще

"тетками" не интересовался. Одета она была в черное, вот это помню.

Она меня спросила, с кем я хочу быть – с мамой или с папой. Я ответил очень конкретно: с бабушкой. Нет, настаивала тетка, с мамой или с папой? Я посмотрел на бабушку и твердо сказал: с папой.

Я остался с отцом потому, что хотел оставаться с бабушкой, с папиной мамой. У меня просто не было иного выбора. Маме я не особенно был нужен. Она потом постоянно уверяла меня в обратном, но я всегда знал, что маму больше заботит ее личная жизнь и нравятся другие дяди. Я это знал. Мне конечно и бабушка кое-чего говорила про маму и про то, что с мамой мне будет плохо, но я точно могу сказать

– про маму я знал сам. Тому причиной была моя природная наблюдательность и рассуждения о жизни видавшего виды Геры и более сообразительного моего друга Вовки Лукина. Папа тоже был мне не особенно дорог. Если у мамы на уме (и не только на уме) были другие дяди, то у папы – работа, работа и работа. Одна работа…Ха! Как вскоре выяснилось, не одна работа была на уме у моего папы.

Собственно говоря, все свое детство, отрочество и юность я прожил с бабушкой. Папе на работе дали другую квартиру, и мы переехали на

Ботанический жилмассив. И стали жить втроем – папа, бабушка и я. Это только так называется – стали жить втроем. На самом деле мы жили вдвоем с бабушкой. Папа часто ездил в командировки. Именно в тот период у него было особенно много командировок. Он буквально не вылезал из командировок. А потом… Папе в ту пору было тридцать пять лет. Теперь-то я его понимаю. А тогда не понимал, не желал понять. Он вообще перестал появляться в нашей квартире. А как-то раз пришел не один и сказал нам с бабушкой, что женился, а это его новая жена Софья Аркадьевна. Мне было разрешено называть ее тетей Соней.

Новая жена отца мне не понравилась с первого взгляда. Мама была светлой, натуральной блондинкой. Я такой светлый в маму (правда, сейчас я стал еще светлее – поседел). И глаза у меня голубые, мамины. А тетя Соня – черная как цыганка. Глаза навыкат, черные, как сливы. И очень уж она широкая была. Ну, просто очень… Как уже сказал – тетя Соня не понравилась мне сразу. И бабушке она не понравилась. Проводив папу и тетю Соню, бабушка сказала тихо, самой себе: "Надо же, жидовку Вася взял…". Я не знал, кто такая жидовка, жидами мы с пацанами называли воробьев, но понял, что новая папина жена бабушке не понравилась. За все последующие годы симпатии у меня к мачехе, а у бабушки к снохе не прибавилось. Впрочем, нас Софья

Аркадьевна тоже не особенно жаловала. У нее был мой папа и еще своя собственная дочь, родная.

Слава богу, жить все вместе мы не стали. У тети Сони был дом. Я там бывал позже, раз пять или шесть. Ветхий насыпной барачок на улице Ломоносова (во времена моего детства тот район представлял собой деревню) – я бы в таком жить не хотел. А папа стал жить в этом доме. Инженер по образованию и интеллигент по воспитанию и образу жизни до тети Сони, ему пришлось капать землю, таскать мешки с углем и картошкой, вообще – что-то постоянно таскать на загривке. Может быть, это и свело его рано в могилу? А может, у нас это наследственное? Мой дед тоже молодым умер. Правда, он сильно израненным с войны пришел… Я деда никогда не видал, только слышал бабушкины рассказы и видел его ордена и медали. Бабушка хранила их в коробочке с ватой на дне, а коробочку держала в сундуке. Куда потом, после смерти бабушки девалась эта коробочка, не знаю. Наверное, папа забрал ее себе еще раньше. Почему-то я никогда его про ту коробочку не спрашивал. И не видел ее больше никогда.

Итак, в десять лет я оказался один без друзей (все мои старые друзья остались там, откуда я уехал), без родителей (они каждый жили своей жизнью), в другом районе города (в самом что ни есть хулиганском), в другой квартире (в сыроватой двухкомнатной хрущевке после светлой полногабаритной трехкомнатной) и числа десятого сентября пошел в другую школу. Школа мне не понравилась.

С пацанами, учениками из моего класса я сошелся быстро. Но это случилось на перемене. А посадили меня за одну парту с девчонкой, с ней с первой я и познакомился.

– Тебя как зовут? – спросил я ее.

– Сима, – прошептала она.

– Чего ты там пищишь? – грубо сказал я, потому что не расслышал и потому что в моем детстве общаться иначе с девчонками, было не принято.

– Меня зовут Серафимой, – сказала она чуть громче. – А тихо я говорю, потому что урок идет.

– Ты, наверное, отличница?

– Да, я учусь хорошо.

– А меня Женькой зовут. Списывать будешь давать?

Сима дернула плечиком, поджала губки, сложила ручки, как примерная ученица и стала слушать урок. Я внимательно на нее посмотрел и подумал: "Подумаешь… Пигалица! Сикарашка какая-то. К тому же черномазая, как цыганка. Как тетя Соня…".

После перемены у меня появились новые друзья – Серега Косовыев,

Вовка Уваренцев, Борька Тубаров и Юрка Соломкин. Вообще-то все ученики моего нового класса стали моими новыми друзьями, но эти четверо – в особенности. С Борькой Тубаровым мы не прекращаем встречаться и по сей день. Вообще-то вру, преувеличиваю. Не виделись мы с Борькой уже давно, с самого Нового года. А уже май, скоро пять месяцев будет со дня нашей последней встречи. Борька даже не знает, что я того… Надо позвонить, пусть хоть на мои похороны придет.

Может, потом и на могилу приходить будет. Хотя, какая мне разница?..

Парты в классе были все укомплектованы, свободных мест не было, да и пересаживаться с места на место нельзя было – в те годы самовольные пересаживания не приветствовались учителями. Мы так и остались сидеть с Серафимой за одной партой. И просидели, практически не замечая друг друга до седьмого класса. Ну, не то, чтобы совсем не замечая, демонстративно. Нет. Не дружили мы с ней просто. Для меня Сима была не хуже и не лучше других девчонок.

А к концу седьмого класса я в Симу влюбился. Да как! Втрескался!

Может, время подошло? Все влюбляются в тринадцать-четырнадцать лет.

А в кого еще мне было влюбляться, как не в соседку по парте, с которой просидел рядом целых три, да почти четыре года?

Сидели, как сейчас помню на химии. Симу вызвали к доске. Она химию любила и знала отлично. Когда Сима отвечала, весь класс переставал разговаривать и слушал ее внимательней, чем учителя химии, Сергея Прокопьевича Иванова, Прокопыча. Сима стояла у таблицы

Менделеева с указкой в руке и была такой…, в общем, я вдруг увидел ее другой. Как пишется в книгах, я неожиданно прозрел. И увидел красоту Серафимы. Луч весеннего солнца запутался в ее каштановых волосах и от этого они казались искрящимися и засветились все, словно костер запылал на голове. А смуглое лицо от свечения, исходящего от этого костра, не то чтобы посветлело, а стало таким живым и, одновременно – совершенно нереальным. Это я сейчас так красиво описываю, употребляя слова, которых не говорил в четырнадцатилетнем возрасте. Я тогда сидел, как истукан и думал: "Ни фига себе! Симка-то, оказывается… красивая". Она случайно остановила свой взгляд на мне, увидела что-то в моих глазах и вспыхнула, словно хотела совсем сгореть. Кое-как закончив ответ (ей повезло, Прокопыч не стал дослушивать до конца, отпустил, поставив в журнал очередную пятерку), Сима вернулась за парту и сидела какая-то напряженная. Я был напряжен не меньше ее, но все-таки смог выдавить из себя:

– Пойдем сегодня в кино после химии?

– Пойдем, – как всегда тихо ответила она, – все же идут.

– Нет, не со всеми.

Сегодня в ДК имени Кирова шли "Сыновья Большой Медведицы". Мы любили фильмы про индейцев. Мы тогда еще не знали, что такие фильмы называются вестернами. Мы переживали и болели за индейцев и ненавидели шерифа. И очень хотели, чтобы индейский томагавк расколол его башку.

Еще на первой перемене мы всем классом решили идти на этот фильм.

Химия была последним уроком.

Сима удивленно на меня посмотрела:

– Как это не со всеми?

– Вдвоем.

– Как это? Все же идут. Как мы…

– А мы не в ДК Кирова, мы в "Победу" поедем.

Услышать ответ Серафимы мне не дал Прокопыч, он вызвал меня к доске. Я вышел и стал лепетать что-то несусветное. Я смотрел на

Симу, а она смотрела на меня, и краснела. Я не понимал от чего – от того, что ей было за меня стыдно, за то, что я несу полную чушь, или отчего-то другого?

– Садись, Игнатов, – сказал Прокопыч. – Извини уж, но тройку, даже с минусом, я тебе поставить не могу. Двойка. Иди и учи. И бери пример со своей соседки. Чтобы химию понимать, ее любить надо. Как

Серафима Оленина ее любит.

Химию я так и не смог полюбить, а вот с Симой мы в тот день все-таки поехали в "Победу". Билетов мы с ней купить не смогли. Ни в большой, ни в малый зал. Они были, но только на вечерние сеансы, а