Ирина Борисова - Хозяйка Страница 3

Если бы да кабы

Мой канадский друг Тод учит меня, что никогда не надо гадать о том, что могло бы быть, если бы. Тод не знает пословицы про если бы да кабы, он, вместо этого, говорит: «Откуда ты знаешь, что могло бы произойти, если бы ты поступила иначе — возможно, случилось бы ужасное несчастье». Он не понимает, и что такое чувство вины, он считает это чувство лицемерным. Он говорит, что вот, например, люди ездят на машинах, чувствуют себя виноватыми в том, что они загрязняют окружающую среду, и, тем не менее, продолжают ездить. Тод приводит в пример военного летчика, высказывания которого про совершенные им во время войны бомбежки он когда-то читал. Летчик пишет, что хоть и не видел результата, но, зная, что внизу люди, сбрасывал, согласно полученным приказам, бомбы. Тод считает, что летчик прав, не распространяясь при этом о своем душевном состоянии: что бы он теперь ни говорил, это, все равно, будет лицемерие, поэтому лучше не комментировать вообще, что летчик и делает.

Кажется, это логика протестантизма: учитывая ошибки прошлого, начинать все с нуля. Американский друг, Байрон Дейли, говорит: «Как я могу судить о пути, который я не прошел?» Но, по-прежнему вопрошая «Кто виноват?» не только на государственном, но и на личном уровне, мы все же пытаемся угадать ходы не пройденного лабиринта.

Например, что бы было, если бы не было бы в семнадцатом году революции… Или если бы мы родились в Америке. Или если бы уехали туда. Или если бы я пошла в другой институт.

Не было бы революции, рассуждаю я, мы бы, во-первых, не родились, потому что моя, например, мама, перед самой войной поехала по распределению из фармацевтического техникума на Дальний Восток, в Комсомольск, где встретилась с отцом, который приехал туда служить после окончания Военно-Морской Академии, куда его направили после политехнического института. Не было бы революции, отец вряд ли бы выбрался из деревни в питерский институт. Хотя утверждать это все тоже можно лишь с долей вероятности.

Родились бы мы в Америке, это были бы совсем не мы, поэтому тут и говорить нечего.

Уехали бы мы в Америку. Без сомнения, Гриша с его инженерными способностями, там бы преуспел, но вряд ли ему удалось бы там сделаться независимым, что он более всего ценит, несмотря на здешние тяготы. Что касается меня, ей богу, я не знаю, что бы я там сделала или написала такого, чего не сделала и не написала здесь. Я говорю это не потому, что совершила в жизни все, что могла, а просто мне кажется, что если я чего не сделала, так сама и виновата. И в институт электротехнический пошла сдуру, не имея никаких технических склонностей, так кого же винить?

Человек, творчество которого я люблю, сказал, что здесь ему сломали жизнь, и это, действительно, так, потому что однажды он столкнулся с органами, повел себя, как надо, и ему за это перекрыли кислород, то есть, не печатали.

Я не сталкивалась с органами, меня просто не печатали, сломали ли мне этим жизнь? Может быть, да, а я и не заметила? Хотя покойный Аркадий Спичка меня в газете «Смена» печатал.

Ненавижу слово «совки», не знаю, что мы или друзья сделали такого, за что должны нести вину в общечеловеческом масштабе (хотя, несомненно, есть за мной ряд личных вин, что бы там ни говорил мой друг Тод). Есть минусы в воспитании и в характере, есть в чем упрекнуть себя и в воспитании сына, но разве мои друзья-американцы так уж идеальны?

Я могу договориться и до того, что не все при социализме кажется мне теперь таким отвратительным, хотя это не значит, что я туда обратно хочу. И не хочу свою судьбу распространять на всех остальных, кто по-настоящему с системой столкнулся: наверное, это моя глупость или везение, что я жила скорее своей жизнью, и что мы с ней как-то разошлись. Или, может, она меня ослепила?

И, все-таки, мне кажется, Тод прав, и эти разговоры о прошлом не конструктивны. Существует только сейчас, от него ветвятся тропинки. При первобытно-общинном строе были волки и тигры, при феодализме была инквизиция, теперь тоже много кто есть. Живой душе всегда трудно: даже в Канаде ей, все равно, умирать.

Новое

Новое — поначалу неясная мысль, неожиданно мелькнувший сюжет, блик, исчезнувший так быстро, что не успеешь разглядеть. Новое сначала забрезжит среди обжитого старого, среди уюта и рутины, которые клянешь под горячую руку, но к которым привыкаешь. Новое манит: приятно мечтать, как оно случится. Можно с удовольствием рассуждать о нем за столом, можно убеждать себя и близких, что вот еще немного, и ты предпримешь шаги, и начнется другая жизнь.

С новым надо быть осторожным, если дать ему волю, позволить себе чересчур размечтаться, оно выйдет из-под контроля, перестанет быть зависимым, оно станет требовать, толкать тебя в спину, заставит идти по лестнице в редакцию ведомственной газеты с дурацкой статьей, написанной по наущению полусумасшедшего коллеги, пенсионера-правдоискателя, обличавшего начальство за злоупотребления и взывавшего к гражданскому долгу. Мне, по большому счету, было наплевать на начальство и на его злоупотребления, мне хотелось изменить свою жизнь, сжечь мосты, сделать что-то такое, чтобы нельзя было продолжать.

Это я понимаю сейчас, а тогда, в середине восьмидесятых, когда я сидела со своей обреченной на выброс в корзину статьей в редакции ведомственной газеты, куда сразу прибежал толстый человек из парткома, такой толстый, что руки его не лежали вдоль туловища, ему приходилось их растопыривать, и смотрел на меня с удивленным любопытством, воплощая собой вопрос «что за этим стоит?», я не смогла бы объяснить не только ему, но и себе, что мне необходимо вырулить из накатанной колеи, но воспитание не позволяет бросить воспетую родителями «работу по специальности», и вот таким хитрым способом я пытаюсь освободиться.

А потом, завладев человеком, новое жестоко, как новая школа в детстве, где тебя никто не знает, где все секреты — чужие, смех, если не над тобой, то и не для тебя, а ты ходишь с гордо поднятым носом, изображаешь полную независимость, а, на самом деле, с отчаянием думаешь: «Неужели когда-нибудь я привыкну?»

Музей-квартира Кржижановского была тогда на ремонте, и я, вместе с рабочими топливно-энергетического комплекса, плотниками, малярами и сантехниками, принимала в этом ремонте участие, мне выдали рабочую одежду, ведро и рукавицы, я наполняла ведро строительным мусором, ходила на помойку и обратно со скорбным лицом, и слесарь Володя, с которым потом подружились, смеясь, вспоминал, как думал тогда, что это еще за мадонна.

Новое — пустота, ничто, из которого надо сделать что-то, когда не знаешь как. Написать рассказ, добыть денег из ниоткуда, или сдать баланс после двухнедельных бухгалтерских курсов, когда не у кого спросить, и не понимаешь настолько, что даже не знаешь, что спрашивать, когда находишь каких-то случайных людей, главбуха, с дочкой которого сын ходил в садик, и набиваешься на консультацию, сгорая от стыда, что отнимаешь время, и слушаешь с наморщенным лбом, как считать финансовый результат, стараясь не пропустить ни крупицы драгоценной информации, и суешь потом главбуху конверт, и отмахиваешься от попыток не взять, и убегаешь, а потом звонишь еще, мучаясь от неловкости, уточняя детали, и, наконец, идешь в налоговую, где противная тетка брезгливо разворачивает твои бумаги и, ткнув мизинцем в какую-то цифру, без комментариев заворачивает их назад, и ты снова звонишь главбуху, узнаешь, как исправить цифру, покупаешь по его совету коробку конфет и снова плетешься в налоговую, уже с коробкой.

А потом когда баланс все же принят, рассказ написался, деньги идут, и новое вознаграждает тебя тихими вечерами в музее-квартире, есть какое-то время, чтобы порадоваться, пока не привыкнешь, пока новое опять не станет старым.

Моя бухгалтерия

Первая налоговая инспекторша, к которой я попала, была неприятная, она ничего у меня не принимала, ничего не объясняла, потом я догадалась, что надо приносить ей конфеты, и она стала брать мои отчеты, не проверяя, а потом ее выгнали за нарушения.

Следующей инспекторше я благодарна, это была добрая женщина, она меня учила правильно заполнять какие-то клеточки в балансе.

Первая банковская проверка у меня прошла успешно, проверяющая девушка, узнав, что мы — научно-производственная фирма, базирующаяся на дому, прониклась ко мне сочувствием и, поднимая глаза к потолку и восклицая: «Какое безобразие!», научила меня оформлять кассовые документы.

В пенсионном фонде сидела очень милая женщина, она всегда ко мне хорошо относилась, смотрела с соболезнованием, когда я приносила пустые отчеты, ее потом сделали начальником.

В соцстрахе, вообще, милейшие люди, они всегда исправят и помогут, недавно одна инспекторша приходила к нам с проверкой, потому что у них в офисе было очень холодно, мы попили кофе, и она рано ушла домой.