Александр Голубев - Полдень, XXI век. Журнал Бориса Стругацкого. 2010. № 7 Страница 3

Долгое время преследователей не было видно, Синица уже подумал грешным делом, что те отстали. Потом объявились разом по обе стороны дороги. Минимум полдесятка псов бежали размашистой рысью, отбрасывая длинные тени. Голод, он, как известно, не тетка. За кусок теплого, подрагивающего в конвульсиях мяса, можно и шкурой рискнуть. Внешне Синица на серую компанию никак не реагировал, держался сколько мог, тиская ладонью рукоять заточки, до тех самых пор, пока самый смелый не приблизился вплотную и не попытался прихватить зубами штанину. Синица встал спиной к дереву, скинул заплечный мешок и перехватил заточку поудобнее: по одному, суки! Волки обступили кругом, крысили пасти, но напасть не решались, медлили. Первым прыгнул самый крупный, молча взвился с места, метя в горло. Синица закрылся рукой, стараясь просунуть локоть в телогрейке как можно дальше в оскаленную пасть, и всадил заостренный напильник в мохнатый бок. Скинул тушу в сторону и отмахнул второго, прикусившего ногу выше колена. Тот заскулил жалобно и отбежал на полусогнутых прочь. Больше пытать счастья никто не отваживался. Выставив перед собой окровавленную заточку, Синица рванул вперед. Едва сделал несколько шагов, как рык и возня на месте схватки ознаменовали начало трапезы стаи ранеными своими собратьями.

— …Стоять! Руки в гору! — в лицо Синице глядели два автоматных дула. — Кто такой?

Бегут, вертухаи. Радостные. Думают, беглого словили, и им теперь полагается отпуск. Синица мстительно улыбнулся и извлек из-за пазухи справку об освобождении, с удовольствием наблюдая, как вдохновение оставляет озаренные надеждой лица.

— А че пешком? — прищурился патрульный.

— Гулял, — Синица взглянул вызывающе и прямо. — Твое какое дело?

— Ясно. Борзый… Вещи к досмотру!

— Че встал? — толкнул в плечо второй. — Вещи к досмотру, быстро!

Содержимое вещмешка вывалили под ноги. Там смотреть не на что: пара белья, кусок темно-коричневого мыла, несколько писем. Мелкая месть. Паскуды.

— Че мусолишь в рукаве? Сюда бросай!

В лагере Синица оружие свое прятал в подошве валенка, там и выемка под размер имелась. Сейчас не видел смысла.

— Это что? — патрульный покатал носком сапога окровавленную, в налипшей шерсти заточку.

— Напильник, — Синица пожал плечами.

— Кровь чья?

— Ежика, — Синица оскалился. — Вон, там иголки остались…

Патрульный поскреб щетину — в исполнении вертухая сей жест обычно предшествовал пинку под ребра. Но ударить не посмел. Народу вокруг много, да и не лагерь тут… Неизвестно, как еще сложится…

— Вали!..

В поселковой конторе было накурено и шумно. В полутемном коридоре толпились рабочие, кто-то спал на стуле, привалившись к стене, кто-то орал, охрипнув, в телефонный аппарат:

— Подпорки! Говорю: под-пор-ки!.. Нет! Под-пор-ки!..

— Слышь, — Синица тронул за плечо бородатого мужика, смолившего ядреную цигарку, — главного где найти? Коменданта или начальника, кто тут у вас…

— Председателя, что ль?… Наверху…

Синица поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж, толкнул первую попавшуюся дверь. За письменным столом сидела старушка, бойко царапала что-то в листке. Седые волосы забраны в клубок размером с полголовы, на плечи наброшена пуховая шаль, на носу очки: ни дать, ни взять — школьная учительница.

— Председателя… — начал Синица.

— Я председатель, — перо поклевало в чернильницу. — Надо чего?

— Вот, — Синица выложил на стол справку.

И остался стоять, переминаясь с ноги на ногу, потому как старушка будто бы забыла о его существовании. С валенок отваливались снежные струпья, растекались лужицей на полу. Убористые буквы строка за строкой покрывали бумагу. Когда первый листок заполнился, на смену ему лег второй. Синица изобразил деликатное покашливание.

— Ты мне тут не кашляй! — пригрозила старушка. — Мне тоже не больно-то охота лагерным ароматом твоим дышать. Дойдет и до тебя очередь, — голосом она говорила писклявым и тихим.

— Так я могу в коридоре подождать…

— Неужто? — изумилась старушка. — Глядишь, мы так дойдем и до того, чтобы стучаться при входе. И здороваться… Ладно, — председательша пробежала документ и обдала посетителя цепким старушечьим прищуром поверх очков. — Как, говоришь, фамилия?

— Синица.

— Имя? Отчество?

— Нет.

— Угу, — председательша поскребла верхнюю губу. — Стало быть, сам ты враг и отец твой враг. М-да… Значит, поступишь у меня, пожалуй, во второй забой. Справишься — переведу в первый, — председательша задумчиво полистала пухлую тетрадку. — Жить станешь в пятом бараке, там свободных коек нет, но я записку старшему напишу — пристроишься как-нибудь. Паек отоваришь в продторге. На работу завтра в восемь. Сразу предупреждаю, дисциплина здесь железная. У тебя, я гляжу, условно-досрочное… Имей ввиду, если хоть один залет, прямая тебе дорога обратно за колючку. И свое дотрубишь, и новенького подболтаем. Понятно, да? Опять же, зарекомендуешься с положительной стороны — светят тебе иные перспективы. Перед комиссией походатайствую об окроплении, новое имя у тебя будет. Отчество сможешь Илларионович взять… Человеком станешь! Отец-то жив у тебя?

Синица покачал головой.

— Вот и хорошо. Зовут меня Вера Алексеевна. Будут вопросы — обращайся. Да, и возьми, пожалуйста, за правило приветствовать товарища Иллариона, — старушечья рука указала на портрет на стене. — Это добрая традиция. Все тебе ясно?

— Более чем… Только оставаться я здесь не стану.

— Да? — Вера Алексеевна удивленно приподняла брови. — И куда же ты собрался, позволь узнать?

— Домой.

— Домой?

— Да, домой. Под Тамбов…

— Гм, — председательша слезла со стула и принялась выхаживать по кабинету, будто цапля. На поясе ее, доставая до колена, болтался маузер в деревянной кобуре. — Ты что, Синица, дурак? Под какой под Тамбов? Через тридцать верст кордон. Стреляют без предупреждения…

— Как стреляют? Почему? Я свое отсидел! Я свободный человек!

— Свободный, свободный, — успокоила председательша, подойдя к окну. — Под микитки никто не держит. Хочешь — работай, хочешь — с голоду подыхай.

Синица потер ладонями лицо. Получается какой-то бред! Тот же лагерь, только что без колючки. Те же вертухаи, пайки, нормы, серый уголь в шахте, который и не уголь вовсе, а не пойми что. От работы в забое ногти чернеют и суставы ломит, не приведи господь. Там люди за пару лет истаивают, как свечи, дряхлеют и отходят в муках. Синица через несколько месяцев понял, что если из забоя не выберется, то воли уже не увидит. Рогом уперся, правдами-неправдами выпросился на воздух, лес валить. Жилы рвал за троих, лишь бы только не под землю. Это что же теперь, все по новой?

— Тебе что, — усмехнулась Вера Алексеевна, — и впрямь не объяснили? Мда… За кордон пропустят, если только по вызову с той стороны. Если понадобишься кому-то. Там… Или по ходатайству комитета по производственной командировке.

Пол качнулся под ногами, Синица пошатнулся.

— Ну что ты, — протянула Вера Алексеевна, — нюни развесил? И здесь люди живут. И счастливы. И лучше, чем там еще! — старушечья рука мазнула за горизонт. — Дружно живут, сплоченно. Коллективом. И у всякого смысл есть и цель!..

— Вот вам! — Синица резко переломил руку в локте, скрипнул зубами зло. — Мою жизнь!

— Э-э, — поморщилась Вера Алексеевна, — зря только на тебя время трачу! Гнилой ты человек, птица-синица! Ступай! С голоду попухнешь да поостынешь малость — сам приползешь. На пузе.

— Выходной паек обязаны отоварить…

— Обязаны. Отоварим, — Вера Алексеевна порылась в ящике стола, хакнув, припечатала синий треугольник на Синицыну справку. — Только ты на ночлег не просись ни к кому. Я пригляжу, чтобы тебя по доброте душевной не пустили. И комендантский час в поселке в темное время суток. Поимей в виду. Свободен!

Синица сгреб со стола свой квиток и направился к выходу.

— Сдохнешь ведь! — поморщилась Вера Алексеевна.

— Не дождетесь!.. — прошипел Синица и от души хрястнул дверью.

Выйдя на крыльцо, привалился к бревенчатой стене, съехал бессильно. Это что же за сучья страна и сучье время! Отец на востоке лег, в войну красных с желтыми, в первые дни. Он, как заключенный, в составе дисциплинарного батальона укрепрайон строил. Налетела авиация, закидала всех бомбами с газом, и амба! Братская могила. Даже не реабилитировали посмертно. Просто извещение пришло, картонка. Был — нету… Сколько народу положили. Не пойми за что. Тогда на востоке две области у врага отбили и три просрали. Ни фига, говорят, это победа! Рассказывают, желтые тоже отмечают… Такая вот война случилась с двумя победителями… Домик у них был, маленький, но свой. Когда отца не стало, решили, что жирно им двоим свой домик. Синица в лагерь загремел за то, что сунул в морду однокашнику-илларионовцу, когда тот со сворой таких же пришел их с матерью выселять. Подвязали политику, лишили имени. По полной программе, короче. Мать одна не выдержала. Через три года пришла похоронка. Ничего у него нет теперь, ни семьи, ни дома. Все забрали. Еще и душу его хотят пристроить, суки. Человека, млять, из него сделать! Синица сплюнул.