Эжен Ионеско - Наедине с одиночеством. Рассказы Страница 3

Я не бунтовал. Но и не чувствовал себя смирившимся, потому что не знал, перед чем нужно смириться. Не знал и того, в каком обществе можно жить беспечально. Я не был ни грустен, ни весел, пребывал там, где пребывал, весь день без остатка, во власти космического порядка, который мог быть лишь таким, каким был, и изменить в нем что-либо не сумело бы никакое общество. Вселенная дана раз и навсегда, со всеми ночами и днями, звездами и солнцем, землей и водой, и попытки представить себе какие-либо изменения в этой данности, превышали возможности моего воображения. Сверху было небо, под ногами — земля, существовали законы земного притяжения и другие законы, им подчинялся весь космический порядок, а мы — мы являлись его частью. Однако два или три раза я восставал. Время от времени с инспекторской проверкой являлись члены административного совета. Все начиналось с делового обеда. Нас предупреждали за сутки. Мы мыли, убирали, тщательно брились, надевали свежие, выглаженные рабочие блузы. Сопровождал этих господ наш патрон. Приветствуя их, мы вставали. Они не говорили нам «Здравствуйте», не отвечали на наше приветствие — они просто нас не замечали. Изучали архивы, досье, слушали объяснения хозяина. Одни из них были в шляпах, другие — нет. Но все они, шесть или семь человек, переваривали только что съеденный вкусный обед — это было видно по их лицам. И у каждого красовалась на груди красная лента или розетка.

Как только двери за ними закрывались, Жак Дюпон взвывал:

— Ведь это же мы их кормим! Они нашим потом жиреют!

Это казалось мне преувеличением, ибо ни он, ни я не трудились до седьмого пота — напротив, нам работалось довольно неплохо, так что гнев мой не был долгим: такие краснолицые, говорил я себе, им недолго осталось — наверняка хватит апоплексический удар. Да и кто мы — Жак Дюпон и я? Ничтожные насекомые среди трех миллиардов себе подобных. Члены административного совета тоже были частичкой этих трех миллиардов. Изменится ли общество или не претерпит никаких изменений — я был ведомым.

И тем не менее не я чувствовал себя комфортно в своей шкуре. И не знал, что делать, чтобы не ощущать этого или чувствовать как можно меньше. Время от времени, особенно в отрочестве, меня волновала великая всеобщая тайна. Бесконечную Вселенную нашим разумом не постичь. То мне твердили, что Вселенная бесконечна, то — что она и имеет пределы и в то же время не имеет их. Что же было «до»? Что будет «после»? Все это недоступно нашему пониманию, а слова «конечный» и «бесконечный» — всего лишь пустой звук. Если нельзя представить себе ни конечное, ни бесконечное, ни «не-конечное», ни «не-бесконечное» — а ведь это элементарные, простые вещи, — то что нам остается делать, как не перестать думать совсем? Наш разум опрокинут в хаос. Что можем мы знать о справедливости, о порядке вещей, об истории, законах природы и мира, если не умеет выстроить фундамент для возможного понимания? Не, думать — вот что главное. Не размышлять ни о чем. Иначе можно сойти с ума. Но что это значит — сойти с ума? Еще один вопрос, который не следует себе задавать. Вот таким образом можно прожить жизнь — в одном мгновении, в мгновении без комментариев, бесконечном мгновении. Однако у этого мгновения была своя история, потому что существовали Люсьенн, Жульетта, Жанин. Потому что было какое-то определенное время, были конец и начало недели. И некая субстанция, которую я ощущал как нечто, имеющее вес, неприятное, нечто такое, что было и не было мною. Неприятные ощущения и скука, вопреки мне, вопреки моей философии, простой и рудиментарной, захватили меня, пронизали все мое естество против моей воли, против моего желания, презрев щит недумания. Являться каждый день на работу не стало привычным — это было вынужденное насилие над собой. Впрочем, я этого себе не объяснял. Ничего не надо объяснять. Просто я подвергался испытанию. И вот теперь обретенная возможность не видеть больше ни Жака Дюпона, ни Пьера Рамбуля, ни патрона была сродни счастью. Бежать, освободиться. Значит, в абсолютной непостижимости присутствовало и нечто такое, что подлежало постижению. Пусть мы не можем постичь Вселенную, основные законы — зато можем маневрировать в собственной маленькой вселенной, внутри огромной бесконечности.

Наступил октябрь. Было еще тепло. Я подыскивал себе квартиру. Сначала думал поселиться на широком проспекте, где много воздуха и деревьев. Напротив большого парка, Бютт Шомон например. А может, лучше в Версале? Но там не было ничего подходящего — сплошные офисы и чрезвычайно дорогие дома. А между тем следовало быть осторожным. Я рассчитывал протянуть на свою ренту долго. Жизнь дорожает, насколько хватит моего капитала? Нужно его куда-то поместить. Мне посоветовали купить акции или облигации, но я в этом ничего не смыслил, да и не испытывал к ним доверия. А если, выбрав этот путь, поддерживать предприятие, принадлежащее конкуренту моего бывшего шефа? Управляющий гостиницей, в которой я проживал, хотел обновить свое заведение: он был по горло сыт своими жильцами — мало зарабатывающими и неплатежеспособными служащими, — такими, каким я, к счастью, уже не был. Я не мог купить ферму, ибо не был знаком с деревенским трудом, больше двух дней мне за городом проводить никогда не доводилось. Предложение управляющего, гостиницей вначале заинтересовало меня. Однако, поразмыслив, я решил, что будет слишком много хлопот с полицией и людьми определенного сорта: ведь в конце концов он решил превратить гостиницу в дом свиданий. Управляющий заверил меня, что у него есть, друзья и там, и там. Однако меня это мало успокоило. Нет, с деловыми людьми лучше не связываться. Днем я искал квартиру, а ночью долго ворочался в кровати, не в силах заснуть, все думал об этих деньгах, которые упали с неба, все хотел найти им верное применение. Однажды на рассвете в памяти моей всплыла не помню в какой беседе услышанная фраза: «Я вложу свои деньги в камень». Вот то, что нужно, — покупать дома и сдавать их. Однако кому сдавать? Людям, которые не будут платить, или будут это делать нерегулярно, или все загадят?..

Несмотря ни на что, утром, уходя из гостиницы, я спускался по лестнице легко, посвистывая, я выходил, когда хотел — в десять, в одиннадцать часов. Мне было весело, я чувствовал себя счастливым, а потом вдруг начинал понимать, что не так уж все и весело и что счастлив я не до конца. Освободился ли я от груза? От тяжести жизни? Воистину, я уже родился мизантропом. Вселенная казалась мне чем-то вроде огромной клетки или даже тюрьмы, небо, горизонт были стенами, за которыми что-то есть, но что? Я обитал в гигантском пространстве — и все же был заперт. Словно находился внутри громадного корабля, с громадной крышкой — небом. Мы же были узниками, бесчисленным множеством узников. Похоже, что в большинстве своем эти узники себя таковыми не осознавали. Что же там, за стенами? И вот мне наконец привалило счастье: ежедневная каторга окончилась, двери маленькой тюрьмы, находящейся внутри огромной, приоткрылись и выпустили меня. Теперь я мог ходить по большим аллеям, большим проспектам огромной тюрьмы. Этот мир можно было сравнить с зоологическим садом, в котором животные пребывают в состоянии полусвободы, садом с имитацией гор, искусственными деревьями, подобием озер, куда ни глянь окруженным решеткой.

Нужно было, однако, искать квартиру. Быть может, присмотреться к строящимся домам? Но я просто заболевал, когда смотрел на возводящиеся стены. Они еще более напоминали тюремные. Старые дома, по крайней мере, дарили иллюзию, что со временем из этих обветшавших стен можно будет выбраться наружу. Даже если это «наружу» находится внутри чего-то большего. Что же касается денег, то я наконец принял решение. Я разделил свой капитал на три части и доверил их трем нотариусам, каждый их которых обязался выплачивать мне семь процентов со своей части. Они давали кредиты разным людям, строившим дома. Когда должники возвращали деньги, нотариусы находили других людей, которые в них нуждались. По-видимому, это был наилучший выход: нотариусы окончательно убедили меня, что вкладывать деньги в различные акции в наше время — время всеобщего экономического и финансового кризиса — громадный риск. И квартиру я тоже в конце концов нашел. Квартиру, которая ничем не напоминала ни мрачное и сырое жилище, где мы обитали с матерью, ни опостылевший гостиничный номер.

Дом находился в одном из ближних пригородов Парижа. Квартира располагалась на четвертом этаже здания ни старого, ни нового, достаточно основательного, постройки 1865 года. Вход был мрачным. Слева от входа помещался туалет. Сразу за ним — кухня. Стены довольно грязные, но для наведения чистоты хватит одного слоя краски. Справа, за стеклянной дверью, находилась большая комната с тремя окнами, которые делали ее еще более светлой и просторной. Я решил, что именно здесь и расположусь, она же будет служить и столовой. Рядом находились ванная и еще две комнаты, окна которых смотрели во двор. В одной из них я решил устроить спальню. А что сделать в другой? Может быть, кладовку для чемоданов, одежды? Два окна большой комнаты, которая была угловой, выходили на проспект, третье — на маленькую улочку, застроенную небольшими домами, окруженными двориками и садами. По проспекту ездили грузовики и автобусы, дом от них чуть дрожал. Мне этот шум не мешал. Как раз напротив моих двух окон, на другой стороне улицы — стоянка автобуса. Все, что нужно, — под рукой. В двух шагах — бар-ресторан, через два дома — автоматическая прачечная. Возле автобусной остановки расположился продавец газет и сигарет, рядом с ним — продавец бытовых электроприборов. Когда смотришь из третьего окна, возникает ощущение, что ты находишься в маленьком провинциальном городке. Я сразу оценил достоинство такого расположения окон. Пройдя каких-нибудь три метра, можно было совершить путешествие из мегаполиса в деревню. Я решил обустроиться как можно скорее. Квартиру мне продала старая женщина, у которой недавно умер муж. Она делилась со мной планами на будущее. Жить она перейдет к одинокой племяннице, трудившейся кассиршей. У той была двухкомнатная квартирка. Двух комнат им вполне хватит. Племянница хочет оставить работу. На ее скромную пенсию и деньги тетки они смогут жить весьма сносно и протянут довольно долго. Лет на десять, а то и на пятнадцать им должно хватить. А больше пятнадцати лет она и не проживет. Племянница же, продав квартирку американцам, сможет на эти деньги найти себе место в приличном приюте для престарелых.