Марина Бровкина - Молчаливый Афанасий Страница 3

Антон раскрыл ноты, громко объявил: «Танец Анитры!» и начал барабанить по клавишам. Текст он знал отлично, но музыкальных оттенков для него не существовало.

— Антон, это же Эдвард Григ, такая тонкость! Что же вы, мой дорогой… так его безжалостно?

— Я стараюсь, Эсфирь Львовна.

— Обратите внимание, как затихает звук, это страдает мать Пер Гюнта — она провожает сына в далекое странствие, неизвестность страшит ее… Вы чувствуете это?

Чувствуете?!

— Да, конечно.

Антон был воспитанным мальчиком. Про себя он называл произведение утонченного Грига «Танец канистры», и действительно, стоило ему прикоснуться к клавишам, как пустая железная канистра начинала скакать по ступенькам, грохоча и звякая на каждый счет.

— И раз, и два, и три, и… считайте, детка, считайте, главное — ритм, — поморщилась Эсфирь.

Даже князь Ордынцев, любивший ее общество, и тот, не выдержав акустических ударов, взмыл из своего любимого кресла под потолок и погрозил оттуда Антону кулаком, а потом и вовсе исчез, просочившись сквозь стену.

— Антон, я вас умоляю, пьяно, пьяно, дольче… Вы знаете, жил когда-то великий пианист Владимир Горовиц, он исполнял в основном Моцарта и Гайдна. Играл он так, будто за этим не стояло долгих изнурительных репетиций. Он вел себя совершенно свободно, мог подмигнуть залу, улыбнуться… Это и есть настоящее мастерство, когда исчезает ощущение титанического труда, — лишь легкость, полет… А вы будто мешки тяжелые таскаете!

Антон внимательно выслушал Эсфирь и вновь принялся пытать несчастный рояль.

— Очень хорошо, значительно лучше, чем в прошлый раз, — подбадривала Эсфирь. — Будьте упорны, ведь талант — это всего лишь один процент успеха. «Но когда его нет, то хоть головой о стенку бейся, а канистра все равно тебя достанет», — усмехнулся Афанасий. Он видел странное прозрачное облако рядом с Эсфирью и не мог понять, что это. Сия задача чрезвычайно занимала Афанасия, это выходило за рамки привычных, наблюдаемых повседневно явлений и по большому счету могло бы считаться чудом, если бы не слишком человеческое поведение «природной аномалии». «Аномалия» все время крутилась вокруг Эсфири. Приобнимала ее, укутывала полностью своим прозрачным шлейфом и лишь иногда, во время особо неудачных музыкальных пассажей Антона, нервно взвивалась под самый потолок. Были моменты, когда Афанасию казалось: «Вот оно, сейчас я увижу, что это». Над инструментом склонялся мужчина в старинном камзоле с пышными кружевами, напоминающий русского дворянина и итальянского сутенера одновременно.

Но «явление», будто издеваясь, только начав приобретать конкретные формы, снова развоплощалось и витало над Эсфирью невинным астральным облаком.

— Ну, все, достаточно. Спасибо, — сказала Эсфирь, когда Антон начал извлекать из многострадального инструмента совсем уж непотребные стоны, хрипы и барабанные дроби. Мальчик и рояль к обоюдному удовольствию расстались друг с другом.

— Афанасий, вы не желаете принять участие? — спросила для порядка Эсфирь.

Афанасий хранил глубокий покой, его имя как будто и не звучало в зале.

— Что ж, тогда вы, Поленька.

Эсфирь села за рояль, Полина рядом, и тогда стало понятно, зачем сюда пришел Антон и почему настырный Ордынцев вновь проявился из стены.

— До, ре, ми… Умница, теперь на октаву выше… До, ре, ми…

Полина, с фальшивой скромностью опустив глаза, распевалась. У Эсфири дрожали руки: «Как талантлива! Господи, дай мне силы не загубить…» Антон, не отрываясь, смотрел на Полину. Он пребывал в полной уверенности, что является ценителем музыки, не более. Даже Афанасий прикрыл глаза, потому что обычное выражение безразличия сменилось более человеческим.

— А теперь Гречанинов, «Молитва». — Эсфирь заиграла. Ясный, сильный голос Полины разлился вокруг:

Как ангел неба безмятежный в сиянье тихого огня,Ты помолись душою нежной и за себя, и за меня.

«Божественно», — закатился в экстазе Ордынцев.

По домам дети разошлись поздно вечером, как раз когда приехал с полигона Алданов.

Ребята шли темной улицей по местному аналогу тротуара — широкой, слегка обледенелой доске. Сугробы намело — Афанасию выше головы, и ему казалось, что он идет по бесконечному белому тоннелю.

Он шел между Антоном и Полиной, слушал их болтовню, иногда они принимались петь, и думал, что угадать их судьбу невероятно тяжело, хотя ведь начальные условия заданы. Математика, теория вероятности… Однако всегда остается возможность чуда.

Есть вещи, которые принципиально нельзя предсказать. Чудо — отклонение от нормы… сбой во Вселенной, устроенной, как раз и навсегда заведенные часы…

Алданов приехал с полигона уставший страшно. Сгорбившись, сидел на кухне. Эсфирь подала на стол пельмени, которые научилась делать совсем недавно. Особые — огромные, как лапти, они получились слегка пересоленными. Антон Васильевич, обычно внимательный к жене, на этот раз пельмени не хвалил, жевал молча, видимо, мыслями был все еще на полигоне.

— Случилось что-нибудь? — осторожно спросила Эсфирь.

— Нет, пока ничего. Случится или не случится — выяснится завтра опытным путем.

— Как завтра?! Ты снова уезжаешь?

— Завтра решится, — повторил Алданов. — Не хочу больше тянуть, просчитали все уже тысячи раз, все проверили. Если что не так, то ошибка где-то в основании — фундаментальная ошибка, расчеты ни при чем тут абсолютно.

Он подцепил вилкой пельмень, осмотрел его, подумал: «Мутанты на кухне. Бог дал еду, а дьявол повара», но вслух сказал:

— Готовишь ты здорово, я бы и не додумался вот так поиграть с размерами.

Эсфирь довольно прижмурилась.

— Бог не выдаст, свинья не съест, — задумчиво продолжил Алданов.

— О чем ты?

— Да я не о пельменях. Это безопасно, так я думаю, не бомба все-таки. Но энергия выделится колоссальная.

Эсфирь отошла к окну, а там только зима, снега… Алданов взглянул на жену.

— Скучаешь ты здесь… Ничего, закончим все — уедем домой.

— Никогда мы отсюда не уедем. Это навсегда. Всю жизнь здесь проведу. В валенках.

Алданов засмеялся, схватил ее за руку, потянул, притворно упирающуюся, к себе. И вдруг полетела с полок посуда и громыхнула об пол.

— Господи, что это?

— Не отвлекайся, просто тарелки твои находились в неустойчивом положении. Все в полном соответствии…

Но закон сохранения энергии был здесь ни при делах, это буянил Ордынцев. Не смел Алданов прикасаться к Эсфири. «Простолюдин, смерд! — завывал Ордынцев в бессильном бешенстве, пулей вылетев из своего бывшего дома. Догнал детей, злобно бросил им снег в лицо и понесся дальше. — Перста ее не достоин! — неупокоенный князь в бешенстве выписывал фигуры высшего пилотажа над необозримым полем, засеянным турнепкой, благо вес не был ему помехой. Добравшись до границы тайги, он в суицидной попытке кинулся, сломя голову, в сплошную стену деревьев. Но прошел сквозь них, как луч сквозь стекло, не испытав, правда, ни малейшего преломления. — Ну что ж, это к лучшему, — он сел на поваленное дерево. — У каждого свои преимущества, посмотрим еще кто кого. Смелее надо действовать, утратил квалификацию я, что ли?!».

Утром Алданов уехал. Эсфирь не проводила его, притворилась спящей — обиделась за то, что так мало побыл дома. Алданов знал, что она не спит, выпутал из одеяла ее голую ногу, поцеловал по очереди маленькие накрашенные ноготки и ушел. «Она обижена, прекрасно, прекрасно… — решил Ордынцев, наблюдая эту сцену. — Сегодня мой день!»

Афанасию с утра было нехорошо, он чувствовал необъяснимую тревогу. Что-то надвигалось неотвратимое, способное изменить течение жизни. Ему было страшно. Он хотел сказать родителям, чтобы не уезжали сегодня никуда, побыли с ним, но промолчал как всегда. «Пригорюнилась что-то моя деточка», — запричитала Антонина Егоровна, прижалась огромной, как алдановские пельмени, щекой ко лбу Афанасия, и, правда, стало спокойнее. Но лишь на время.

После обеда дети собрались у Эсфири. Урок шел установленным порядком, Антон трудолюбиво колотил по клавишам, стонал и дергался в конвульсиях старый рояль. В радостном возбуждении витал над Эсфирью князь Ордынцев: «Сегодня, именно сегодня.

Сначала она испугается, конечно, но потом поймет и не пожалеет». Эсфирь не слушала игру Антона, она все вспоминала, что утром не проводила мужа, было жалко его, но больше все-таки себя. Потом распевалась Полина. «От Бога ее голос или от черта?» — гадал Афанасий. Любыми мыслями он пытался отвлечься от возрастающего напряжения. Где-то далеко набирали мощь непонятные, но грозные силы, которые скоро обрушатся на этот маленький мирок. Афанасий не мог сдержать накрывавшую его панику, хотелось бежать, бежать без оглядки. «Все великие люди были фаталистами, бежать — в любом случае не выход, истинный фаталист примет судьбу сдержанно». И Афанасий сидел неподвижно, полуприкрыв глаза. Ждал.