Лора Белоиван - ЧЕРНЕНЬКИЕ ШТУЧЕЧКИ Страница 3

Кто-то хихикнул, но тут же умолк.

Наверное, пасхальные евреи, на которых бы внезапно набросился предназначенный Богу баран, растерялись не меньше, чем ученики 3-го «Б», но с евреями, несмотря на все их последующие и предыдущие беды, ничего подобного не случалось.

— Я вас спрашиваю, какая скотина нарисовала на доске эту пошлость! — орала между тем Ольга Владимировна, и было видно, что она изготовилась к прыжку.

— Это не это, — пискнул бывший жрец. Мгновение — и хруст шейных позвонков Воловика возвестил о том, что ему так и не суждено стать зэком. Ольга Владимировна на секунду с удовольствием прислушалась.

Наступив на тело мёртвого ребенка, она выбрала следующий инструмент для извлечения понравившегося ей звука. Шея маленькой Танечки Потаповой хрустнула с каким-то всхлипом, и это было здорово.

На всё про всё у Ольги Владимировны ушло каких-то пять минут. Хватая детей по одному, она сворачивала им шеи и бросала обеззвученные тела на пол, чтобы в следующий момент выдернуть из-за парты очередную жертву.

…Нет, всё было совсем не так.

Ольга Владимировна не сворачивала детям шеи. Она просто перестреляла их из калаша, который случайно завалялся в шкафу между пожелтелыми рулонами прошлогодних стенгазет. Вошедшие на звук автоматных очередей завуч и директор были неприятно поражены масштабами предстоящего ремонта в классе, где даже потолок был исчиркан пулями, а уж о том, чтобы кровищу забелить какой-то там известкой, и речи не шло.

Нет, и опять не так.

Ольга Владимировна поделила класс на две части, выстроив девочек вдоль левой, а мальчиков — вдоль правой стен. Девочек она перестреляла (кроме отпросившейся в туалет Тани Потаповой), а мальчиков брала за ноги, раскачивала и била их головами об стенку, что, конечно, было достаточно утомительно, но более занятно. Вернувшуюся из туалета Таню Потапову она удавила, за что и получила выговор от завуча и директора.

— Детей надо давить еще в колыбели, Ольга Владимировна, — сказали они, — так что зря вы так с девочкой.

Но выговор последовал не сразу, да и вообще, между нами говоря, не было никакого выговора. Избиение младенцев состоялось без свидетелей, а у Ольги Владимировны имелось алиби. Расправившись с классом, Ольга Владимировна, утомлённая еще больше, чем перед работой, села за свой педагогический стол.

Овцы и волчищи иногда меняются ролями, говорили пророки, но их, как обычно, никто не слушал, потому что они всем надоели.

— Надоели, — сказала себе под нос Ольга Владимировна, — Воловик, сотри с доски эту мерзость! Уфф, как я от вас устала.

Но отдохнуть как следует ей, конечно, не удалось, потому что зазвонил звонок на урок и она стала объяснять правило на мягкий знак в существительных с шипящими на конце.

На звезду она тем вечером не полезла. Пасмурно было. Да и вообще, не хотелось.

МАТЬ

Анатолий Михайлович родился совершенно сформированным мужчиной, только маленьким и лёгким: длина 51 см, вес 3700 граммов. Да и странно было бы, если б он появился на электрический свет родильного зала сразу большим и тяжелым: длина 180 см, вес 83 кг. А так он никого не удивил: ни акушера, принявшего в свои ладони хорошо выбритого краснолицего джентльмена, ни собственную мать, которая вообще не заметила во внешности сына никаких странностей или отклонений, кроме неземной красоты.

Вскоре после своего рождения Анатолий Михайлович пришел к матери и, сославшись на срочные дела, тут же ушел обратно. «Анатолий Михайлович! — крикнула ему вслед родительница, — а сисю?» Но Анатолий Михайлович, буркнув что-то себе под нос, только махнул рукой. До ужина он где-то пропадал, а вечером, вернувшись голодным и усталым, приник к материнской груди, высосал оттуда весь суп с фрикадельками и макароны по-флотски, рыгнул, пукнул и уснул. Мать осторожно переложила сына в кроватку, а потом, стараясь не разбудить, тихонько сняла с него галстук, туфли, брюки и пиджак. Из кармана сыновнего пиджака выпала сложенная вчетверо бумажка, оказавшаяся свидетельством о браке. «Уже прибрала какая-то», — поняла мать и тихонько заплакала.

С этого дня Анатолий Михайлович стал бывать дома не чаще пяти раз в неделю. Остальное время он где-то пропадал, и мудрая мать ни о чем не расспрашивала сына, делая вид, что всё происходящее — в порядке вещей. Но один Бог ведает, сколько горя вынесло сердце матери, прекрасно знающей, что дитя, единственное, дорогое, кровиночка и солнышко — болтается у какой-то неизвестной гадкой бабы, хитрой твари, заманившей чистого, наивного Анатолия Михайловича в свои ужасные сети и мерзкие ловушки. Бабу эту она, впрочем, видела довольно часто, но никогда не спрашивала Анатолия Михайловича, кто она такая и надо ли ей наливать чаю.

В это период жизни Анатолий Михайлович уже достиг своего апогея на высоте 180 см от пола, сходил на работу и устроился на пенсию. Но мать есть мать. Женщине постоянно казалось, что сын её голоден, худ и бледен. И Анатолию Михайловичу, доверчивому и бесхитростному мужчине, казалось тоже самое. Он забирался к маме на ручки, высасывал что Бог послал, пукал, рыгал и засыпал, согретый теплом материнской груди. А потом просыпался, пил чай и уходил к мерзкой твари, каждый раз унося в кармане пиджака то баранку, то конфетку, то небольшую денежку на мороженое. А мать оставалась одна.

Но она всё терпела, моля Бога лишь об одном: чтоб мерзкая тварь отпустила Анатолия Михайловича. Она молила Бога, но понимала своим шестым материнским чувством, что Бог не всесилен. Она понимала, что мерзкая тварь использует Анатолия Михайловича в своих мерзких корыстных интересах, третирует его и мучает хитрыми и ужасными способами, о которых не догадывается наивный Анатолий Михайлович, но о которых невозможно даже думать без содрогания. Она надеялась на лучшее, но была готова к худшему. И это хорошо, иначе бы она не смогла отомстить мерзкой твари за всё, за всё.

На кладбище, когда Анатолия Михайловича уже отпели и зарыли в грунт, а гости потихоньку пошли к своим автомобилям, мать подошла к притворно плачущей мерзкой твари (удивительно, как удалось этой старой морщинистой ведьме женить на себе её сыночка — поди, месячные в котлету добавила), развернулась и изо всех сил ударила её по морде.

А затем перевела дух и сказала:

— Дрянь такая.

И пошла домой с большим облегчением.

ХЭППИ ЭНД

Сергей Николаевич, страдая от несчастной любви, проткнул себе вилкой язык и даже не заметил. Только в кастрюльке, из которой он ел луковый салат, всё закрасилось красным и всплыло на поверхность. Кровь в кастрюльке прибывала до тех пор, пока Сергей Николаевич не понял, что сидит над салатом с высунутым языком, из которого хлещет.

Сергей Николаевич попробовал было закрыть рот, но язык, став горячим и каким-то большим, во рту не помещался. Тогда Сергей Николаевич попытался запихнуть его пальцем, но добился только того, что из языка сильно брызнуло и попало на стенку. Всё было так плохо, что Сергей Николаевич заплакал.

Марина Олеговна, которую несчастливо любил Сергей Николаевич, жила окнами напротив и несчастливо любила Сергея Николаевича, наблюдая за ним в театральный бинокль. Окуляры бинокля были довольно слабыми, и Марина Олеговна для улучшения видимости растягивала себе левый глаз. Когда Сергей Николаевич пытался запихать свой раненый язык в рот с помощью пальцев, Марина Олеговна так натянула глаз, что он лопнул. Женщина была увлечена и не почувствовала боли, только мужчина в доме напротив пропал из ее поля зрения.

Сергей Николаевич, сидя у себя в кухне на столе, перестал плакать, протянул руку и снял со стены небольшое зеркало. Он хотел исследовать рану на языке, но она была не сверху, а снизу. Язык требовалось немного вывернуть и сдвинуть вправо, но он не подчинялся сигналам из мозга. Помогая себе пальцами, Сергей Николаевич стал крутить язык по часовой стрелке, стараясь не пачкаться кровью. В момент, когда рана стала доступной обзору, Сергей Николаевич увидел в зеркале отражение соседнего дома и Марину Олеговну в окне. Забыл обо всём на свете, Сергей Николаевич продолжил крутить свой язык до тех пор, пока не оторвал его.

Марина Олеговна, безуспешно протирая левый окуляр бинокля, решила сменить угол зрения и принялась растягивать правый глаз. Сергей Николаевич на мгновение чётко прорисовался в окуляре, но тут же исчез из него навсегда. Марина Олеговна, задрав халат, стала протирать подолом теперь уже оба стекла бинокля, немного удивляясь тому, что совсем ничего не видит без театральной оптики, а та, похоже, испортилась.