Андрей Балдин - Лёвушка и чудо Страница 3

В Тулу въехали под дождем. Улица (длиннейшая из всех, Октябрьская, прямо продолжающая «меридиональное» московское шоссе) показалась шатким узким помостом, протянутым над городской хлябью; по ней стекли к реке.

Река Упа, на первый взгляд, совершенно не городская — свободная, петлистая, запутанная в рисунках отмелей и кривых, ленивых берегов. Город ложится тонким листком поверх лугов и болот — под ним, по нижнему этажу, лиет река. Над ней не мост, а тонкая бумажная перемычка.

На подъезде к перемычке писатели в автобусе оживились, приникли к правым окнам. За стеклами проплыли бледно-желтые дома, в отличие от пестрого и облезлого окружения выкрашенные очень гладко, даже как-то голо. Что такое эти дома, выяснилось позже[5], а пока, сразу после них, в следующую секунду, когда автобус, толкаясь между малых машин, выруливал на мост, случилось нечто странное, что я впоследствии оценил как второе водное предупреждение.

Случилось вот что. У моста закончилась Октябрьская улица, в конце ее поднялась большая, пятнистая от дождя церковь, и вдруг прямо перед ней, близко к дороге, в трепете капель на стекле промелькнула странная фигура. Как будто кто-то подпрыгнул и заглянул к нам в автобус.

Памятник: черный человек с голой грудью, вооруженный трезубцем и, главное, с хвостом. Я замер. Мало я нагляделся на севере водяных и русалок, и вот опять.

Что это — Нептун, Тритон?

Кто-то сказал впереди — Никола Зарецкий. Тут все смешалось у меня в голове. Как это может быть христианский святой — с хвостом?

Самое занятное, что половиной сознания (нижней, «водной») я поверил, что это действительно Николай Чудотворец. Только особенный, тульский Николай, Никола Зарецкий, наподобие Можайского; тот с мечом, а этот с трезубцем.

Зарецкий, водный — была тут какая-то связь, которая сработала прежде разумного понимания. Еще и дождь, и эти уличные хляби.

Вот она, «хвостатая» Россия: сверху христианская, снизу языческая — страна-русалка. Не страна, но мир, пространство над водой, поднимающееся (спасающееся) из воды. В такой двухэтажной, двоеверующей России был возможен этот невозможный Никола.

Это не было внятной мыслью, только ощущением, к которому я был дорожным образом готов.

Нет, если бы я хоть одно мгновение всерьез об этом подумал, то, несомненно, отринул такого нелепого Николу. Но я не успел ничего подумать. Я только ощутил его уместность в общем водном (или уже подводном?) сюжете. Чудище, морской зверь вынырнул из пучин, взглянул на меня и исчез. Скорость, с которой совершилось это «оптическое» приключение, довершила дело. Морской Никола, отекаемый дождем, подъявший хвост из вод, кивнул бородой. Я узнал его.

Да! Ко всему прочему, эта наивная картинка непостижимым образом связалась для меня с Львом Толстым — и отлично связалась. Толстой взглянул на нас через стекло. Я принял и Толстого; путаница образов царила в голове; покинув стерильную московскую капсулу, я тотчас набрался дорожных микробов, отравился сказкой внешнего, насыщенного водой пространства.

Есть обаяние дороги, соблазн додумывания, досочинения нового места. Я заехал за тридевять земель, за Оку: тут, стало быть, такие боги, занятные, невиданные боги. Такой, к примеру: Толстой-Никола-Посейдон; пойдет — отличный тульский бог.

Автобус покачнулся на мосту, поток машин пронес его вперед, затем, точно на дне блюдца, мы дважды повернули под прямым углом, и уже тульский кремль своей низкой стеной, из-за которой выглядывали коренастые храмы, занял все мое внимание. Город сошелся к прямоугольнику кремля разновысокими квадратноголовыми домами, я загляделся на кремль и дома и скоро забыл об удивительной встрече с местным духом, Николой-Тритоном-Толстым.

Забыл о предупреждении, втором за два часа.

Позже выяснилось, что это за чудо-юдо у моста, точнее, что стряслось в моей размокшей голове, как хаотически смешались в ней правильные и неправильные слова и смыслы.

Разумеется, промелькнувший в окнах таинственный Нептун не был Николаем Чудотворцем. Слова Никола Зарецкий, что произнес экскурсовод в голове автобуса, относились к храму — тому, большому, осеянному мелким дождем.

Чудная фигура с хвостом стоит перед Никольским храмом, близко к дороге (оттого он так скоро заглянул к нам и исчез). Это памятник Никите Демидову, основателю знаменитых тульских заводов, первому нашему оружейному промышленнику и проч.

О трезубце: на самом деле в левой руке у Никиты не трезубец, а меч — рукоятью вверх. Понятно, почему меч (в правой руке молот): Тула — город оружейников. Но на ходу мне некогда было разбираться, трезубец это или рукоятка меча — все с тремя концами. Я уже успел признать в нем водного бога, поэтому, конечно, увидел трезубец.

И, наконец, главная странность, из-за которой мне почудилось, что у памятника есть хвост.

Это не хвост, а пушка.

За спиной у Никиты Демидова помещается пушка, и помещается так неловко, что в некоторых ракурсах ее легко принять за продолжение его туловища. Тут еще одна странность: у памятника нет ног, он поставлен торсом на пьедестал, к тому же на него надет фартук, и этот фартук свисает ниже уровня, на котором заканчивается торс. Пушка высовывается сбоку из-за фартука. То есть фартук прячет точку пересечения туловища и пушки, и потому нетрудно представить, как туловище за фартуком превращается в пушку[6].

Объяснение длинно, взгляд же короток (омыт дождем).

Так случайно, ошибочно, но притом ярко и убедительно нарисовался символ «нижнего», мокрого тульского места. Мало того, он связался многими тайными связями, нижними, языческими, составил образ, пролился волшебною водой и сделался чудным Николой (Нептуном, Никитой, Толстым).

Да, я поверил в него; трудно было не поверить.

От Тулы до Ясной недалеко, километров, наверное, десять.

Пространство Ясной Поляны встречает вас сразу за Тулой, за ее затылком («затулком»).

Тульское и яснополянское помещения — поля сознания? — очень разны. Позже, съездив по толстовскому маршруту несколько раз, я в общих чертах различил их: Тула сложена довольно рационально, модуль ее — квадрат. Подчеркнуто кубообразны, особенно внутри, ее храмы. Интерьеры их, как правило, лишены сводов, они просты, как заводские цеха.

Ясная Поляна, напротив, всякой своей чертой округла, стремится к свободной, легкой форме. Ей ближе круги и сферы, вольный рисунок линий.

Они не просто соседствуют, они спорят, сойдясь вплотную, эти очень непохожие, разно начерченные помещения Тулы и Ясной.

Через сложенный из квадратов город пролетаешь очень быстро: сначала вниз, к центру Тулы, словно фигура ее примята посередине, затем вверх, к южной окраине.

За южной, приподнятой кромкой Тулы дорога валится наискосок вниз к железнодорожным путям. Все, заканчивается городское черчение, далее прямые углы складываются в косые и кривые, земля начинает дышать свободно.

Сразу за железной дорогой поднимается запущенная, нечесаная, не городская гора. Это знаменитая Косая гора; на ее качающейся вершине громоздится драконоподобное сооружение — металлургический завод. Древний, еще дореволюционных лет, закопченный, с обнаженными ребрами конструкций, с легким султаном дыма над главной трубой — дракон жив.

Вот опять: я слышу миф, походную сказку — и верю в эту сказку. Только что я наблюдал Зарецкого Нептуна у моста и принял его за сакральную эмблему места. Он здешний водяной, он отвечает за поведение воды.

Это же заводское чугунное чудовище сторожит огонь.

Выдуманные, зыбкие места.

Автобус валится с южной кромки тульского блюдца, опасно задирает зад, затем выравнивается и далее идет привычным крейсерским ходом. Страшилище завода гордо проплывает мимо, как вражеский дредноут, как будто под ним не кроны дерев качаются ряд за рядом, но пробегают морские волны. Теперь он корабль; дым из трубы протягивается в половину горизонта.

Все течет, все вода.

Таково преддверие Ясной: за Косой горой обрывается карта Тулы, начинается новая страна; экскурсовод впереди переходит на торжественные ноты, слышно уже: Толстой, Толстой, — и делается понятно, чья это страна.

…Нет, это нельзя назвать пространством. Я хорошо помню, как сразу ощутил расхождение между своими классическими ожиданиями — разве Толстой не классик? — и этим переменчивым, во все стороны наклонным пейзажем. Разомкнутые виды слоятся, текут один поверх другого, качаются на влажных склонах, поднимаются темными стенами дерев (вдруг между стенами — лезвие воды: широкая запруда). Какая же эта классика, где правильное, ясное помещение усадьбы? Ясность прямо ассоциируется у нас с Толстым. Он светел, его должно было произвести на свет разумное пространство, а не эти сырые сквозняки…