Дидье Ковеларт - Принцип Полины Страница 3

— Это я! — крикнул встревоженный голос. — Думала, никогда не доберусь! Впору было выходить и толкать поезд.

Как только она вошла в магазин, его пространство стремительно съежилось. Не то чтобы она была великаншей, но размашистые движения, широкая сияющая улыбка и вырвавшиеся из-под капюшона пышные светлые волосы занимали места больше, чем ее тело. Она заполнила собой все пространство, как будто оператор навел объектив на нее, размыв декорации.

— Как дела, Жанна? Здравствуйте, мсье Фарриоль.

Одета она была «двусезонно»: чулки в сеточку и сапоги-луноходы, твидовая юбка и летняя ярко-синяя блузка. Когда она сняла анорак, посыпались искры. Умеренное декольте с трудом вмещало пышную грудь. Она небрежно скрутила длинные волосы в узел, заколов его двумя палочками из светлого дерева, и устремилась ко мне — на плече спортивная сумка, рука протянута, — опрокинув по пути три стопки книг. Запах герани наполнил мои ноздри, когда она сказала мне, пожав руку так крепко, словно выражала соболезнования:

— Мне не терпелось с вами познакомиться. Я вас читала.

Первое, на мой взгляд, противоречило второму. Кому, кроме законченного мазохиста, захочется встретиться с автором столь заунывных стенаний, с болезненной искренностью излагающим во всех подробностях свои комплексы, невзгоды и изъяны?

— Я Полина Сорг.

И эти пять слогов, произнесенных как нечто само собой разумеющееся, показались ответом на вопрос, которым я задался.

— Вы в надежных руках, — вмешалась мадам Вуазен, принесшая ей чашку кофе с торчащей из нее ложечкой. — Я буду слишком занята — коктейль, пресса, — чтобы регулировать поток читателей и получать деньги. Но вы увидите, Полина — само совершенство. Она блестяще справилась с Люсьеном Бофором и Мари-Жо Кийера.

Я кивнул. Это были, надо полагать, местные авторы. Под их фотографиями на постерах, что висели над кассой, значилось красным фломастером: специалист по философии Платона и золотая медалистка по прыжкам с трамплина на Олимпийских играх в Гренобле.

— Пусть он пока подписывает женскому отделению, Полина, — продолжала мадам Вуазен. — Мне еще надо сделать канапе перед уходом.

— Я сама этим займусь, Жанна.

— Нет, вы мне все крекеры переломаете, занимайтесь автором. Мы серьезно выбились из графика.

Она вернулась в свою берлогу предварительно расставив по местам томики, опрокинутые при вторжении моей хостес. Полина села рядом со мной, положила спортивную сумку перед моими стопками книг и достала из нее серые, под цвет глаз, лодочки. Изогнулась, нажала носком левой ноги на пятку правой и через пять секунд уже заворачивала промокшие луноходы в пластиковый пакет, покачиваясь с носка на пятку в коктейльных туфельках. После этого она сказала мне:

— Теперь я ваша.

Я не из тех, кто за словом в карман не лезет, — это одна из причин, приведших меня в литературу. Я ответил «спасибо», и она стала передавать мне экземпляры, расшифровывая лаконичные карточки хозяйки и дополняя их по памяти. Полина посещала заключенных в тюрьме по выходным — в основном тех, у кого не было родных. И вот уже год помогала мадам Вуазен в тюремной библиотеке.

Я впитывал ее слова, раздувая ноздри. Вблизи ее запах напомнил мне шкаф моей бабушки: сушеная лаванда и пчелиный воск соперничали в нем с геранью и чуточкой нафталина. Неожиданный запах для двадцатилетней оторвы, но он ей шел. Запах-телохранитель. Чуть накрахмаленная серьезность, антимоль для сумасбродства, свойственного ее возрасту.

Сообразив, что уж слишком заметно ее обнюхиваю, я спросил:

— А чем вы занимаетесь?

— Студентка.

— Литература?

— Информатика.

Она почти прошептала это слово, едва шевельнув губами и слегка покраснев, словно признавалась в сексуальных предпочтениях.

— Я учусь в Высшей школе информатики — заочно, через сеть Телетель, так что на романы трачу четверть часика перед сном, чтобы доставить удовольствие Жанне, — пояснила она тем же тоном.

Я сказал «ничего страшного». Первое, что пришло в голову. В горле у меня пересохло, и виной тому был не только потрескивающий электрический конвектор, больше сушивший воздух, чем согревавший. Полина с воодушевлением, от которого восхитительно волновалась ее грудь, рассказывала мне, как трудно ей было убедить Жанну, что компьютер не убьет книгу, совсем наоборот. На своем пауэрбуке она сделала электронный тематический каталог и надеялась со временем оснастить магазин веб-навигатором. Для меня той зимой 1994 года все это было китайской грамотой, однако я кивал с видом знатока, чувствуя нарастающее с каждой секундой возбуждение.

— Ну все, за работу! — прикрикнула она на меня, как будто я пытался ее отвлечь. — Мариза Бурдо, пятьдесят четыре года, подделка документов, срок пять лет, ждет перевода в колонию, чудесная женщина, двое детей, но совсем опустилась. Напишите: «Маризе, Шарлотте и Зоэ». И не забудьте поблагодарить за картину.

Отрываясь от подписей и будто бы глядя в пространство в поисках мало-мальски личной нотки в моих сердечных пожеланиях, я украдкой косился на синий в белый горошек бюстгальтер, то и дело мелькавший между двумя пуговками ее блузки. По ассоциации мне вспоминался галстук Жильбера Беко. И его песня «Натали» о красивой русской переводчице, которая на Красной площади говорила ему «штампованные фразы об Октябрьской революции».

— Мишелль с двумя «л»! — внезапно призвала меня к порядку Полина.

Она наклонилась, чтобы указать мне орфографическую ошибку, и едва не выколола глаз палочкой из прически. Я сказал:

— Простите.

— Ничего.

И без всякого перехода, пока я исправлял имя, добавила тише, пристально глядя на меня:

— Странно, в жизни вы выглядите моложе.

— Это потому что я в цвете.

— Я не о фотографии. То, что вы пишете, так зрело. Даже чуточку слишком… Но простите, я вас отвлекаю. Держим темп, иначе нам попадет.

На седьмом автографе — медсестре тридцати девяти лет, которая помогла умереть пяти неизлечимо больным пациентам, — я почувствовал, что ее нога коснулась моей. Я никак не отреагировал, списав это на перемену позы, случайное движение. Но прикосновение длилось. Сыграл ли мне на руку недостаток зрелости «в жизни», человеческий фактор, смягчивший разочарованную холодность моего стиля? Заметила ли она, что мои глаза искали вдохновения в ее бюстгальтере, и давала теперь зеленый свет моему желанию?

Я невозмутимо продолжал склонять на все лады дежурные любезности в адрес пансионерок женского отделения, чувствуя, как нарастает возбуждение в ритме вежливых формулировок, приобретавших все больший размах на моих титульных листах. Полина все так же увлеченно просвещала меня насчет характеров, прошлого и сроков моих будущих читательниц. Она распространялась о сути, а я размечтался о ее формах. Поставив под очередной подписью дату, я рискнул придвинуть мокасин к ее лодочке. Она и бровью не повела. Как будто ничего не заметила.

В приливе оптимизма я сказал себе, что она разделяет мое смятение, но не подает вида перед мадам Вуазен, которая периодически заходила поставить поднос с канапе поверх разложенных на столе новинок.

— Все хорошо, дети? Я не рассчитала, слишком много фуа-гра, крекеров не хватит. Еще кофе?

Мы в один голос ответили «нет, спасибо». Хозяйка оглядела мои достижения, похвалила за развернутые надписи, но попросила закругляться побыстрее: через пять минут выходим. И ей хотелось бы успеть занести коробку в женское отделение, прежде чем вести меня к мужчинам.

— Так никто не будет ревновать, — заключила она, зыркнув на наши сведенные колени.

Мы резко отпрянули друг от друга. Без всякого перехода хозяйка спросила меня, люблю ли я пирожные «Шамони-оранж».

— Полина у нас сластена, — объяснила она, ставя перед нами тарелку круглых пирожных, покрытых коричневатой глазурью. — Чтобы вы были в курсе.

С этими словами она удалилась в свою берлогу, отчего последняя фраза прозвучала как предостережение. Я краем глаза наблюдал за моей хостес. Она вспыхнула, как будто речь шла об интимной подробности.

— Фатима Лазиз, — старательно расшифровал я, чтобы рассеять ощущение двусмысленности, непонятной одному мне. — Мошенничество со страховкой, так?

Я ткнул пальцем в каракули на карточке. И тут Полина закрыла книгу которую я собирался подписать, и посмотрела мне прямо в глаза:

— Куинси… могу я вас кое о чем попросить?

Не передать, как я себя почувствовал. Впервые в жизни мне понравилось мое имя в устах женщины. Она произнесла Квинси — на американский манер, а не Коинси или Кинси, как меня обычно именовали. В ее глазах была странная смесь озорства и тревоги. Детский порыв, обузданный взрослым страхом. Она запнулась и договорила медленно, акцентируя каждое слово: