Иван Булах - Курортный роман Страница 3

Это что, намек? Мы не скупые, хотите убедиться?

— Да это мы шутили. А так мы непьющие, мы язвенники- с, — балагурю. Вижу, женщина интересная. Отчего не позубоскалить?

— Мы вас приглашаем к себе, если вы, конечно, не возражаете. Попоем, отметим знакомство.

Гляжу на часы, советуюсь со своими. Прошу увольнительную. Дают.

— Хорошо. Часик можно.

— Почему час?

— А потому, что закроют корпус, стучи потом.

— Так мы вас ждем в 428‑й комнате. Приходите, не пожалеете. Договорились? Нет, честное слово, придете?

— Ну хорошо, я только у массовика заберу пальто.

А сам думаю: «А почему бы и не пойти? Люди от души приглашают. Да и стресс, нервное напряжение снять надо. Шутка ли, двадцать килограммов весь вечер нянчил да растягивал. Кроме того, после таких импровизированных концертов и такого возбуждения наступает депрессия. И лучше, если это проходит на людях, одному сложнее. Бывало, ночь не спишь, вертишься, крутишься. Ладно, иду».

Стал искать этот номер. Еле нашел. А как нашел, ахнул:

«Э–э–э, брат! Да это же люкс, да еще какой! С двойной изоляцией. Тут, видать, живут ребята не с гвоздильного завода».

Не буду описывать, как встретили. Скажу, что попал я в гнездо людей очень занятных.

Бабенки на меня глаза таращат, а я, как змей, во все горло да во все меха. Вижу, мужики вроде нервничают. И примечаю, как только Татьяна мне каплю внимания отвесит, то кучерявый Отелло аж перекосоротится. И все с подковыркой, все старается уесть.

— А «Чардаш» Монти сыграешь?

На. Да кстати, вы слышали этот «Чардаш»? Дух захватывает. Сидят, а он аж хмель вышибает. Им в диковинку такая живая музыка.

— А классику? Ну, скажем, э–з–э… во! «Полонез» Огинского. Сможешь? Ох, у меня друг есть, тот профессионал, так играет.

На. Подавись. Не хуже твоего друга выдам. А он аж зеленеет и все курит и курит. Татьяна, вижу, разрывается и как хозяйка хочет, чтоб все было честь по чести.

А он по новой заводит меня:

— Молодец! — а злыми глазами так и буравит. — А вот Высоцкого, но чтоб неизбитое… Ну, скажем: «Я поля влюбленным постелю…», — а голос, как у пожилого козла.

Я боготворю Высоцкого. И чтоб какая–то пьяная харя поганила его! Как у боксера на удар срабатывает защита, так и я с ходу и в тональность сочными аккордами, а сам глухо с хрипотцой подхватил:

…Пусть поют то сне и наяву!..

Я дышу, и значит — я люблю!

Я люблю, и значит — я живу!

Приглушили свет, стали кругом, обнялись за плечи, покачиваются в такт, молчат, а у каждого перед глазами дорогой образ с гитарой, и щемят душу до боли слова:

Свежий ветер избранных пьянил,

С ног сбивал, из мертвых воскрешал,

Потому что если не любил, —

Значит, и не жил, и не дышал!

Такие минуты как глоток свежего, чистого воздуха в духоте жизни, это счастливый миг, а у многих единственный. Все забыто, ты равен со всеми, возвышенно счастлив и думаешь: «Пропади оно все пропадом! Хоть миг, да мой. Хоть кусочек счастья, а достался!»

Да. Хорошо было. И снова за стол и все на любителя: коньяк, кофе, сухое, шоколад, икра, балык…

— Отдохни, земляк, — говорит мужик с бородкой. — Ты совсем умаялся, пусть магнитофон покричит, — а сам коньяку фужер до краев сует. — Пей!

«Хренушки тебе! — думаю. — По–вашему, если с баяном, то пьяница? На–ка, выкуси!» А сам кофе чашки три охлебучил и опять как огурчик. Гляжу, мое время истекло:

— Прощайте! Спасибо! Рад был познакомиться.

— Да куда ты? Подожди! — Это хахали засуетились, со мной–то им веселее. — Мы тебя с собой устроим, места хватит.

А я слушаю одну Татьяну. Сам–то чуть под хмельком, а ведь хозяйка–то здесь она. Что она скажет?

— Че ты торопишься?

Ишь ты, уже мы с ней на «ты», как хорошие знакомые, а в глазах у нее чертики скачут и еще что–то вприкуску — теплое и ласковое. Ну и глаза! Бархат!

Ладно. Опять гуляем. Танцуют, обнялись, целуются. Вот черти. Кто хихикает, кто томно, по–коровьему, вздыхает. Элита! Ишь хари разъели, ногти крашеные отрастили, руки белые, холеные. Модные–премодные, икру жрут, коньяк хлещут. Небось поупирался на тракторе в колхозе или под коровой погорбатилась, ни до ногтей бы и белых ручек.

И чего я на них взъелся? А может, это такие же рабочие люди? А черт их знает.

Первыми отчалила парочка из Новосибирска. Потом Татьяна пошла провожать гостей, и среди них этот кучерявый, что все клеился к ней. Смотрю, остальные гости один за одним слиняли, и остался я один в этом люксовом царстве. Тут всего навалом: и видик, и магнитофон, и всякой закуски–выпивки, и шифоньер битком, и чемоданы пузатятся. Сижу, как дурак, и не знаю что делать. Не бросишь же номер открытым?

Включил какой–то боевик, налил чашку кофе и завалился в кресло. Разулся, а то ноги уж больно гудят.

Ладно. Где–то через минут двадцать залетает Татьяна и, вижу, не в себе. Злая, дерганая, глаза как у кошки, аж сузились. А сама по номеру туда–сюда. Заметила меня и с ходу как влепит:

— А ты че тут расселся? Шаляпин с гармошкой!.. Чего ждешь?.. Уже и подразулся… Тоже в кровать хочешь затащить?.. Какие же вы все кобели… сволочи!.. — а сама это все сквозь слезы да со злостью и обидой. Взяла халатик и в ванную. Слышу, зашумел душ…

Да, влип, бродячий музыкант. Смешно, грустно и обидно. Включаю память, роюсь и нахожу у Высоцкого соответствующее моменту:

А я сидел с засаленною трешкой,

Чтоб завтра гнать похмелие мое,

В обнимочку с обшарпанной гармошкой —

Меня и пригласили за нее.

Пригласили, а теперь хуже чем в шею. Что ж, ни одна добродетель не оказывается безнаказанной.

Обулся, оделся, баян в охапку и потихоньку отчалил. Вижу, тут не до реверансов. А глупо все получилось. Жаль.

Иду и думаю, куда теперь? Скоро два часа, все спят, в свой санаторий уже не запустят. До утра надо тут где–то перекантоваться. Вижу холл. Полутемно. Ага! Вот тебе и ночлег. Сдвинул два кресла в угол, разулся, пальто под голову и не переживаю. Думаю, если дежурная погонит, то как–нибудь объясню. Задремал.

Чую, кто–то трясет за плечо. Открываю глаза — Татьяна.

— Вы куда ушли? Вы что, обиделись? Простите меня ради бога. Я дура, зря на вас зло сорвала из–за этого подонка.

— Да нет, что вы? Я не обиделся, но, как говорят: «Бал закончен, гаснут свечи, по местам до новой встречи». Не беспокойтесь, скоро утро, а там и наш караван–сарай откроют. Идите спать и не переживайте. Все по путю.

Ушла. Минут через десять опять тормошит, сама чуть не плачет:

— Ну, пожалуйста! Ну, прошу! Да вы плохое не подумайте. Вы же из–за меня здесь.

Я еще и сообразить не успел, а она хвать баян и шапку — и только ее видели.

Сидел, сидел и решил: пойду.

Сразу с порога опять на «ты».

— Проходи, проходи. Раздевайся, — а сама суетится с посудой. — Сейчас мы немножко подзаправимся, а то с этой гулянкой с голоду можно помереть.

Сели, но не за стол, а прямо на пол. На ковре расстелила какую–то пленку, сервировала эту импровизацию и, как азиаты, уселись за ночную трапезу.

Первое время чувствовали себя как–то неловко, скованно, а потом все прошло и время полетело, как на крыльях. Бывает же так, с кем живешь бок о бок и чтоб открыть ему что–то сокровенное, — ни в жизнь. А бывает и так, что малознакомому выложишь все, как на исповеди.

Началось с того, что Татьяна начала рассказывать о разных болезнях, а потом ошарашила меня:

— А ведь ты, Вася, доктор.

— Я? Доктор?

— Слушай, я читала, что в основе лечения многих болезней важную роль играют биотоки. Самое большое биополе излучают старинные иконы. Не зря они были в каждом доме и за ними еще сейчас гоняются на Западе. Да и писали иконы люди, обладающие особым даром. Ученые установили, что этим биополем обладают отдельные картины. Особенно большое биополе излучают картины Рериха.

— Ну а я‑то при чем?

— На третьем месте стоит музыка. Живая музыка. Ты думаешь, зря люди ездят на концерты в зной, холод, грязь? Можно ведь дома пластинку послушать или телевизор посмотреть в тепле. Не–ет! Инстинктивно люди чуют в этом лечение души и тела. Я замечала, как люди на концертах настоящих мастеров плачут. Сидят с закрытыми глазами, в зале полумрак, они не рисуются перед соседями, а уходят в себя, в музыку и переживают, сливаются с ней. Ты хороший музыкант, и по этой науке от тебя излучаются биотоки. Надо только побыть с тобой не менее получаса в радиусе шести метров.

— Чушь собачья, а приятно! — и засмеялись.

— Нет, честное слово. Я с тобой побыла немножко, и мне совсем хорошо. А помнишь, в каком состоянии я была? Кстати, а где ты так научился играть? Что заканчивал?

— Это еще с детдома. Пацанами были, и что–то вроде соперничества, кто лучше умеет играть. Вырывали друг у друга баян. Я потом в Москве заочно курсы им. Крупской закончил и поднатаскался нотной грамоте.

— А ты рос в детдоме? — а у самой в голосе и глазах жалость, участие и любопытство.