Адольфо Касарес - Изобретения Мореля Страница 3

Пол круглой залы представляет собой аквариум. В воде, в невидимых стеклянных коробах помещены электрические лампы (единственный источник света в этой зале без окон). Я вспоминаю аквариум с отвращением. Когда я вошел туда в первый раз, там плавали сотни дохлых рыб, – каково-то было выгребать их оттуда; потом я дни напролет промывал аквариум свежей водой, но все равно ко мне тут всегда липнет запах тухлой рыбы (этот запах напоминает родные пляжи, море без конца выбрасывает на песок массу рыбы, живой и дохлой, запах разносится на многие километры вокруг, и местные жители устают зарывать рыбу в землю). В этой комнате с освещенным полом и черными лаковыми колоннами ты представляешь себе, как чудесным образом идешь по поверхности пруда где-то в густом лесу. Одна дверь ведет в холл, другая – в маленький зеленый зал, где есть пианино, патефон и зеркальная ширма (створок двадцать, не меньше). Спальни, роскошные и неуютные, обставлены современной мебелью. Их здесь пятнадцать. В своей я провел грандиозные преобразования, результаты которых были ничтожны. Больше у меня нет ни картин (Пикассо), ни дымчатого стекла, ни книг с подписями знаменитостей, но я живу среди разрухи.

Дважды при схожих обстоятельствах я совершил открытия в подвалах. В первом случае – когда в кладовой стали иссякать продукты; я искал еду и открыл целое машинное отделение. Обходя подвал, я заметил, что ни в одной стене не было небольшого оконца, которое я углядел снаружи, – с толстыми стеклами и решеткой, оно пряталось за каким-то хвойным кустом. Словно споря с кем-то, утверждавшим, что этого окна нет, что оно мне приснилось, я вышел наружу убедиться, так ли это.

Окно было на месте. Спустившись в подвал, я с трудом сориентировался и нашел участок стены, соответствовавший окну. Значит, стена была двойной. Я принялся искать щели, потайные двери. Подумал, что здесь, на острове, в замурованном пространстве должны храниться сокровища, но потом решил проломить стену и войти: ведь скорее всего там склад – если не пулеметов и боеприпасов, то, возможно, продовольствия.

Я взял железный засов, закрывавший одну из дверей, и, преодолевая слабость, продолбил в стене отверстие; оттуда брызнул голубой свет. Я трудился не покладая рук и в тот же день проник внутрь. Моим первым ощущением было не разочарование (ибо продуктов там не нашлось) и не облегчение (ибо я обнаружил водяной насос и электрическую установку), а долгий, восхищенный покой: стены, потолок, пол – все было облицовано голубым фарфором, и даже сам воздух (свет проникал сюда лишь через высокое оконце, скрытое кустом) пропитывала насыщенная голубизна, как пену иных водопадов.

Я очень мало понимаю в моторах, но тем не менее смог запустить в действие некоторые из них. Когда у меня кончается дождевая вода, я включаю насос. Меня удивили и собственные способности, и прекрасное состояние несложных, в сущности, машин. Я прекрасно знаю: если что-то сломается, мне останется лишь смириться. Я такой невежда в технике, что до сих пор не смог понять назначение ни зеленых моторов, находящихся в той же комнате, ни вала с лопастями, который установлен в южной, низкой части острова (он соединен с подвалом металлической трубой; если бы не его удаленность от берега, я бы решил, что он имеет какое-то отношение к приливам, я мог бы вообразить, что он служит для подзарядки аккумуляторов, наверняка существующих при генераторе). Из-за моей технической беспомощности я стараюсь экономить: включаю моторы, лишь когда это крайне необходимо.

И все же однажды свет в музее горел всю ночь. То была вторая серия моих открытий в подвалах.

Я был нездоров. Мне подумалось, что где-то здесь может находиться аптечка; наверху я ничего не нашел, спустился в подвалы… и в эту ночь забыл о болезни, забыл о том, что такие кошмары случаются лишь в снах. Я обнаружил потайную дверцу, лестницу, второй подвал. Вошел в многоугольную камеру, напомнившую мне бомбоубежище, которое я видел в какой-то кинокартине; стены здесь были выложены симметрично расположенными плитками двух типов – одни из чего-то вроде пробки, другие из мрамора. Я сделал шаг: под каменными аркадами в восьми разных направлениях я увидел, словно в зеркалах, восемь таких же камер. Потом услышал шаги, пугающе ясные, – они раздавались вокруг, сверху, снизу – по всему музею. Я сделал еще шаг-другой: звуки пропали, словно утонув в снегу, – так бывает на холодных нагорьях Венесуэлы.

Я поднялся по лестнице. Кругом царила тишина, слышался лишь далекий шум моря, все было неподвижно, не считая разбегавшихся насекомых. Я боялся нашествия призраков – или полицейских, что было менее вероятно. Несколько часов я прятался за занавесками, терзаясь мыслью, что выбрал неудачное место: наверное, меня видно снаружи; если я захочу убежать от того, кто войдет в комнату, мне придется открыть окно. Немного погодя я осмелел и решил осмотреть дом, но мне было неспокойно: я ведь ясно слышал осторожные шаги, раздававшиеся кругом, на разных этажах.

На рассвете я вновь спустился в подвал. Вокруг опять зазвучали шаги – вблизи и вдали. Но теперь я все понял. Сердясь на себя, одинокий и окруженный двойниками, я продолжал исследовать второй подвал в сопровождении навязчивой стаи звуков. Здесь девять одинаковых камер, ниже – еще пять. Они похожи на бомбоубежища. Кто же эти люди, соорудившие в двадцать четвертом году это здание? Отчего они забросили его? Каких бомбардировок опасались? Удивляет, почему инженеры, построившие такой прекрасный дом, были по-современному предубеждены против лепнины – до такой степени, что создали это голое помещение, способное свести человека с ума: твой легкий вздох повторяется эхом, и в течение двух-трех минут ты слышишь вздохи повсюду – близко, далеко. Когда эхо замолкает, воцаряется тишина, жуткая, как тяжесть во сне, не дающая тебе убежать.

Внимательный читатель может составить на основе моих наблюдений список более или менее удивительных предметов, ситуаций, фактов; последнее – это поразительное появление на холме нынешних его обитателей. Надо ли связывать этих людей с теми, что жили здесь в 1924 году? Можно ли предположить, что сегодняшние туристы – те же строители, которые соорудили музей, часовню и бассейн? Трудно поверить, будто один из этих людей, устав слушать «Валенсию» и «Чай вдвоем», сел и начертил проект такого дома, правда, отравленного эхом, но зато надежно защищающего от бомб.

Каждый вечер, на закате солнца, на скалу приходит женщина. Голова ее повязана цветным платком; она сидит, обхватив руками колено; наверное, еще до рождения кожу ее позолотило солнце; глаза, черные волосы, осанка – все делает ее похожей на какую-нибудь цыганку или испанку с самых безвкусных картин.

Я старательно умножаю страницы дневника и забываю о трактатах, которым надлежит оправдать пребывание моей тени на этой земле («Моя защитительная речь, обращенная к живым» и «Похвала Мальтусу»). Однако то, что я сейчас пишу, будет предупреждением. Эти строки останутся неизменными, несмотря на нестойкость моих убеждений. Главное – придерживаться истины, хорошо мне известной: ради собственной безопасности я должен навсегда отказаться от любой помощи со стороны ближнего.

Я ничего не жду. Но мне не страшно. Утвердившись в этом, я успокоился.

Однако женщина дала мне какую-то надежду. Надо опасаться надежд.

Вечер за вечером она любуется закатом, а я из своего укрытия любуюсь ею. Вчера и сегодня тоже я обнаружил, что ночью и днем жду этого часа. Женщина, чувственно-гибкая, как цыганка, с ее слишком большим, слишком ярким платком на голове, кажется смешной. Однако я чувствую – наверное, слегка подшучивая над собой, – что, если бы мог на мгновение ощутить на себе ее взгляд, услышать обращенное ко мне слово, на меня пахнуло бы спасительным теплом, исходящим от друзей, от невесты, от родных.

Должно быть, мои надежды порождены препятствиями в образе рыбаков и теннисиста с бородкой. Сегодня меня рассердило, что женщину сопровождал на скалу какой-то тип в теннисном костюме; это не ревность, но вчера я тоже ее не видел – когда я шел к скалам, на пути у меня оказались рыбаки; они ничего не сказали – я спрятался, и меня не заметили. Я попытался обойти их сверху – бесполезно: там, глядя на них, стояли их друзья. Пришлось сделать большой крюк, я подошел, когда солнце уже село и пустынные скалы ждали приближения ночи.

Наверное, я собираюсь совершить ужасную глупость: эта женщина, греющаяся в последних солнечных лучах, может выдать меня полиции.

Я к ней несправедлив, но не могу забыть, как оберегает нас закон. Те, кто определяет наказание, распоряжаются нашей жизнью, и мы, защищаясь, отчаянно цепляемся за свободу.

Сейчас, грязный, обросший, изрядно постаревший, я питаю надежду на благотворное общество этой несомненно прекрасной женщины.

Верю, что главная трудность мимолетна: изменить первое впечатление в свою пользу. Наружность обманчива, я должен это доказать.