Кеннет Уайт - Дикие лебеди Страница 3

Рассвет — с привкусом холодного саке.

Мир книг

Йимбохо — книжный рынок Токио — должно быть, один из самых процветающих книжных рынков мира: это целый район, улицы которого сплошь состоят из книжных магазинчиков, лопающихся от книг, забитых книгами от пола до потолка.

Кенжи сказал мне, что одной из первых западных книг, переведенных на японский, была знаменитая книга Дефо “Робинзон Крузо”, появившаяся под названием “История путешествия, написанная англичанином”. Я не обнаружил первого японского издания “Робинзона Крузо”, кружа по рынку, но нашел несколько других книг, для меня не менее, если не более, любопытных: “Исследование северных морей” Сакакуры Гэндзиро, “Плавание в Японию” (на голландском языке) Де Вриса, “Карту Японии” Венцесло де Мораэса, “Повествование о путешествии в Японию, Камчатку, Сибирь, Тартарию и различные части Китая” лейтенанта морской службы Томпсона и “Путешествие” Лаперуза: “Головы их были бриты и только у двух или трех я заметил на голове обруч из медвежьей шкуры... На всех были сапожки из кожи зубатки, носки которых, на китайский манер, были очень искусно выделаны... Они держались с важностью, благородством и отличались исполнительностью... Хижины этих островитян выстроены из дерева и крыты берестой с большим разумением, они принимают все меры предосторожности против холода...”

Это описание айнов, которых Лаперуз повстречал на Хоккайдо.

Помимо книг о путешествиях были, как я уже упомянул, карты, сотни географических карт, в подлинниках и репродукциях: французская “Карта арктических земель”, на которой можно найти Хоккайдо под названием “Земля Иессо” (его использует и Лаперуз); японская карта, вычерченная Исакавой Рюйзеном, на севере которой видна группа островов, названных Эзогасима; голландская карта Франсиса Карона, на которой Хоккайдо (обширная земля Иеззо) изображен не островом, а длинным перешейком между Японией и Тартарией...

И две старые японские книги со страницами, на ощупь гладкими, как паутина, с черными пароходами в гаванях, озаренных светом восхода, чайными домиками под луной и старыми городскими улочками. Гравюры, оттиснутые синим, розовым, темно-красным и всеми оттенками черного. Чернота блестящая и матовая, выцветшая и свежая, чернота света и тени...

Одна из этих гравюр мне особенно понравилась — “Англичанин, исполняющий иокогамский танец”. На ней изображен носатый англичанин, танцующий какую-то дьявольскую джигу перед гейшей, которая озадаченно смотрит на него, держа на коленях самисен (японский музыкальный инструмент). Это один из знаменитых “йокогамских эстампов”, появившихся вскоре после прибытия в Токийский залив кораблей командора Перри, который вновь открыл миру Японию после двух веков почти полной ее изоляции.

К востоку от реки

Есть цветная гравюра, которую я обожаю. Великие мастера этого искусства — Хокусай, Хиросиге или Утамаро — не имеют к ней отношения: ее нарисовал Кобаяси Киетику[4], человек, которого считают последним мастером школы укие-э (“расплывчатого мира”). На картине изображены мужчина и женщина, шагающие по плотине Мукодзимы. Можно различить хрупкие вишневые деревья на берегу запруженной Сумиды, расплывающиеся в воде с той стороны реки огни Имадо и вдалеке — невысокую вершину Мацуши. Все это — в тонах черного, серого и желтого: сумерки, почти ночь, может быть, конец долгого дождливого дня. Дождь просто ощущается внутри пейзажа.

Нагаи Кафу с глубокой ностальгией говорит об этом квартале Токио: “В эпоху Мейдзи[5]  было немало людей, которые любили Мукодзиму и имели здесь собственный домик и сад. Однако после наводнения, случившегося в начале августа 1910-го, это место было заброшено. С тех пор прошло много лет, все изменилось, и по мере того, как отроги города подступали все ближе, вишневые деревья, растущие вдоль реки, одно за другим погибли”.

Нагаи Кафу — Кафу-Бумагомаратель, как он любил себя называть — спел лебединую песню старому Эдо, каждый квадратный сантиметр которого он знал, как свои пять пальцев, особенно в нижнем городе, где прошло его детство. “С детства я любил бродить по улицам”. Никто лучше его не умеет воскресить память о дождливых днях, проведенных в домике у реки, о чудной горечи хорошо заваренного чая, о спокойной отраде разглядывания старых цветных гравюр или перелистывания старинных книг, страницы которых впитали в себя легкий запах воскуренных благовоний. В “Тихом дожде” он пишет: “Я побывал на Кьюкьодо, чтобы купить две связки благовонных палочек и пятьдесят кистей, которые я предпочитаю (их называют “Тысяча слов, идущих прямо из сердца”); наведался и в Камейю за двумя бутылками белого вина...” В “Новеллах Окубо” он перечисляет “все дорогие для японца вещи: смакуя безупречно приготовленную пищу и питье, которым мы обязаны четырем временам года, рассказать наизусть старинное стихотворение; берегом реки пойти в гости к старому другу, когда зимний снег или весенний дождь падает на раскрытый зонтик; разглядывать тень дерева на тростниковой шторе в окошке тихого дома”.

Все это надлежало внимательно прочувствовать и оценить “в свободном и легком состоянии духа, без опасений” — Кафу улавливал этот внимательный к красоте простых вещей взгляд в народной поэзии Эдо. Он считал, что “свободное состояние духа” свойственно даже проституткам, которых он посещал, предпочитая их общество обществу горожан и горожанок, подчинившихся “художественной иерархии” модернизма, который, он чувствовал, неумолимо наступает на все, что он любил и чем наслаждался.

В один прекрасный день, чтоб вырваться из царства мишуры, Кафу решил поискать убежище к востоку от реки. “Мое желание поселиться в Фукагаве непреодолимо”, — пишет он в “Песни о Фукагаве”.

К востоку от реки... Этому “берегу иному” и всему, что так или иначе поэтически связывалось с ним, Кафу посвятит одну из самых прекрасных своих книг. В этой книге, “Странные повести того берега”, он цитирует (цитаты неотъемлемы от избранного им способа обживания пространства) сочинение “Двадцать четыре вида реки Сумида” Иода Гаккая, эрудита XIX столетия, глубокого знатока китайского: “Словно змея вьется длинная дамба. Между храмом Инари в Мимегури и Шомейдзи она выгибается словно лук. Здесь цвет вишни особенно густ. И именно здесь благородный Токугава выпускал своих соколов. Однажды, почувствовав тяжкие спазмы в желудке, он напился воды из колодца храма и выздоровел. И потому воскликнул: “Это вода шомей”, вода долголетия. Потому и колодец, и сам храм были наречены источником долголетия. Несколько лет спустя мастер Басе здесь же написал стихотворение в похвалу снегу. Оно осталось в памяти людской”.

Благодаря Басе храм Шомейдзи, или храм Долголетия, снискал такую популярность среди поэтов, пишущих хокку, что его прозвали “хоккудера”, храм хокку. Стихотворение Басе, в котором он вознес хвалу снегу на берегах Сумиды, выбито на камне внутри храмовой ограды.

Мастер Басе

Басе обосновался в Фукагаве, которая находилась тогда на самой границе города, в 1680 году. Восемь лет до этого он прожил в Эдо (старом Токио), но родился в маленькой деревушке километрах в пятнадцати от Уэно, где его отец преподавал каллиграфию. Его мать происходила из самурайского рода Момаши, и потому, как самурай низшей касты, Басе после смерти отца в тринадцать лет поступил на службу в дом местного синьора Тодо Такатора. Став слугою-спутником юного принца есидата, он изучал вместе с ним искусство хокку, которое преподавал им Китамура Кигин, мастер школы Теймон из Киото. Когда юный принц в 1669 году умер, Басе решил уехать в Киото, чтобы продолжать обучение у мастера Китамуры. В Киото через три года он издал свою первую книгу “Створки ракушек” и в том же 1672 году вернулся в Эдо с намерением создать свою школу и совершенствоваться в дзен, в постижении которого его наставлял мастер Бутте.

Таким образом, можно себе вообразить, что Басе давал уроки или присутствовал на поэтических встречах, которые устраивали богатые торговцы Эдо, желавшие возвысить искусством свой дух или дух своих сыновей. Басе приглашали как мастера хокку, он предлагал тему поэтической встречи (скажем — “весна в деревне”, “зимний город” или “осенняя луна”), возможно, обсудив ее в ходе возвышенной беседы с гостями, а затем вел вечер, делая свои замечания, подсказывая наиболее выразительные ходы и даже разбирая стихи согласно принятой классификации (“небесные”, “земные”, “душевные”). В отличие от серьезного и даже торжественного поэтического жанра “вака”, искусство хокку считалось “легкой” поэзией, изысканной игрой слов, искусством намека. Басе был знатоком предмета и неплохо зарабатывал на жизнь.