Лидия Вакуловская - Письма любимого человека Страница 3

«Первым, только первым рейсом! — подумала она. — Надо выехать из поселка девятичасовым автобусом!..»

Она посмотрела на будильник: ровно шесть. Оставалось не так много времени. Тем более, что будильник барахлил и мог отстать на целых полчаса.

«Скорее собраться, скорее собраться!..» — приказала она себе. И опустилась на колени возле кровати, чтобы достать из-под нее чемодан.

У нее снова забухало молотами в голове. И опять утихло, когда она подняла голову и постояла немного, держась за спинку кровати. В чемодане лежало Костино бельишко. Эмма вытряхнула его на кровать, стала доставать из шкафа и бросать в чемодан свои вещи. Их было немного.

Эмма ходила по комнате босая, в одной сорочке. В открытую форточку седым парком лез мороз, но ей по-прежнему было жарко и все время хотелось пить.

Чемодан был собран. Но это было еще не все. У Эммы хранилось еще нечто такое, о чем не знал и не должен был знать Костя. Это была ее мертвая, гранитная тайна. Свою тайну она держала в матрасе, на котором они с Костей спали. Тайну нужно было достать из матраса, все сложить в целлофановый мешочек, положить в него и те четыре конверта, которые она сунула, войдя в дом, под подушку.

Эмма отвернула простыню, вспорола ножницами уголок матраса, который она много раз до этого расшивала и зашивала, начала доставать спрятанные в свалявшейся вате толстенькие конверты «авиа», с черными круглыми штемпелями и адресом, жирно выведенным на них одним и тем же почерком.

Она пересчитала конверты, достала из-под подушки еще четыре конверта, точно таких же, как те, что лежали в матрасе, уложила их аккуратно, один к другому, в целлофановый мешочек. Заправила нитку в иголку, собираясь зашить матрас. Взялась за уголок матраса и вдруг испуганно замерла: за стеной у хозяев что-то стукнуло. Эмма выключила ночник и прислушалась. Стук не повторился, и не слышалось, чтобы кто-то открывал наружную дверь. Значит, хозяева еще спали.

Она снова включила ночник, быстро справилась с матрасом, затем обшила куском старой простыни мешочек, пришила к уголкам тесемки. Мешочек плотно обвился вокруг ее талии. Она туго завязала тесемки, — и все было сделано.

Еще когда зашивала матрас, она решила, что чемодан брать с собой не нужно. В аэропорту ее многие знают, увидят с чемоданом, потом доложат Косте, в какое время она улетела, и он догадается, куда улетела. Правда, она тут же подумала, что кассирши, всегда обедавшие в ресторане, тоже знают ее. Ну, тогда она попросит какого-нибудь пассажира взять ей билет. Кассирши знают ее лишь в лицо, а на паспорте — неудачная фотография.

Эмма стала одеваться. Часть вещей, что лежали в чемодане, можно было надеть на себя. Две кофточки… на них — платье, на платье — шерстяную кофточку и юбку, потом — свитер… В таком одеянии она совсем взмокла. Даже волосы стали мокрыми — хоть отжимай. Голова по-прежнему жутко болела, что-то тяжелое давило на глаза, а лоб будто клещами сжимало.

Совсем мало времени ушло на сборы, всего полчаса. Если будильник и отставал немного, то все равно идти на автобусную было рано. В самый раз — через час выйти. Эмму потянуло к кровати. Ладно, она немножко полежит, может, пройдет голова. Потом напишет Косте записку, чтобы не ждал и не искал ее. Пожелает ему поскорее накопить на «Москвича» и уйдет.

Ночник она выключила, потому что даже его тусклый свет больно резал глаза. В комнате стало черно, глазам сделалось легче. За стеной послышались глухие голоса: хозяева уже проснулись. Эмма слышала еще, как на другой половине дома открывалась дверь, скрипел снег во дворе под чьими-то шагами, как в сарае насыпали Совком в ведро шелестевший уголь. Потом она перестала что-либо слышать…

Хозяйка дома, Андреевна, прибежав с работы на обед, заглянула к Эмме. Открыла дверь и с порога сказала:

— Девка, ты что это дом так выстудила? Прямо ледник ледовый. Батюшки, и форточка настежь!.. — ужаснулась она, проходя из кухни в комнату.

Эмма слабо застонала в ответ.

— Да ты не заболела ли? — подошла к ней Андреевна.

Казалось, Эмма хотела открыть глаза. Но веки, едва приподнявшись, снова опали. Она опять застонала, с трудом разжимая пересохшие губы. Андреевна приложила ладонь к ее лбу.

— Жар-то, жар-то какой!.. Ах ты, господи!.. Что ж ты мне в стенку не стукнула? — говорила Андреевна, не на шутку испугавшись. — Сейчас доктора вызову!..

Телефона на их улице ни у кого не было. Андреевна побежала прямо в поликлинику. Вернувшись, растопила печь. Пыталась говорить с Эммой, но та не отвечала. Только постанывала и трудно, с хрипом дышала.

Вскоре приехала санитарная машина. Андреевна встретила доктора на крыльце, торопливо рассказала: квартирантка заболела, а муж ее, шофер, в рейс ушел. Слышала, как она под утро с работы вернулась, в обед зашла к ней — горит вся, говорить не может. Она ей градусник поставила, тридцать девять и шесть показал.

Доктор подошел к кровати, посмотрел на Эмму, на ее пылавшее лицо и сказал, что немедленно забирает ее в больницу.

Приехавшая с доктором медсестра и Андреевна начали осторожно тормошить Эмму, окликать ее и говорить, что ей нужно подняться, одеться и ехать в больницу. Казалось, Эмма очнулась лишь тогда, когда уже сидела на кровати и Андреевна натягивала ей на ноги валенки. Видать, она только теперь увидела доктора и сестру и поняла, что ее забирают в больницу.

— Нет, я не могу… Не надо в больницу, — слабо запротестовала она. — Мне нужно…

— Немедленно, немедленно! — сказал доктор. — Надевайте на нее пальто, поедемте!

— Надо, надо, Эммочка, — ласково говорила ей Андреевна. — Как же ты одна в дому такая будешь? Костя-то когда еще вернется? А я тоже на работе…

Пальто не лезло Эмме в рукавах: чересчур много было на ней всяких одежек. Сестра просто набросила на нее пальто, повязала платком, и ее повели, взяв под руки, к машине. Эмма больше не сопротивлялась и не отказывалась от больницы: быть может, ее напугал суровый голос доктора.

Доставив ее в приемный покой, доктор и медсестра ушли, оставив Эмму с кастеляншей, которая сказала, что Эмме нужно переодеться во все больничное. Из отделения за ней пришла нянечка, пожилая сухонькая женщина, стала помогать ей снять свитер. Кастелянша принесла рубашку и пижаму, положила на кушетку и ушла.

— А одежек-то, одежек на себя нашушкала! — сказала нянечка, увидев, что на Эмме надето под юбкой и свитером шерстяное платье.

— Холодно было, — сказала Эмма нянечке. И чуть слышно добавила: — И сейчас холодно… Можно, я в платье останусь?

— Так зачем же в платье? Мы в пижамку оденемся, она теплая, байковая. А носочки свои оставь, в них можно, у нас носочков не выдают. И тапки тебе б свои взять, у нас тоже плохонькие, да и не хватает, — охотно болтала добрая нянечка. — Ну, сымай свои кофточки и рубашку.

Неожиданно Эмма схватила нянечку за руку и, задыхаясь, сказала:

— Няня, миленькая, только не выдавайте меня, я вам во всем признаюсь, — черные глаза ее лихорадочно блестели, голос срывался, в груди хрипело. Она приподняла рубашку, показав завязанный вокруг талии мешочек. — У меня вот что… Это письма любимого человека… Я возьму их, ладно? Только мужу моему не говорите. Я разойдусь с ним, вот увидите… Никому не говорите, ладно? Иначе он убьет меня…

— Да зачем же мне говорить? — ответила нянечка. — Бери с собой свои письма. С себя сыми только. Врачи смотреть тебя будут — как не увидят? Отвяжем их, да и спрячь под подушку или под матрас.

— Спасибо вам, — сказала Эмма, трудно дыша.

— Вот так… Вот сейчас и отвяжем, — говорила нянечка, помогая Эмме снять с себя мешочек. — Ну, пойдем в палатку. Тебя сейчас главврач Евгений Тихонович посмотрит. Он у нас золотой, из всякой болезни человека подымет…

Нянечка еще что-то говорила, но слова ее больше не укладывались в сознании Эммы.

Пять суток очень тяжело было Эмме. Сны и явь, дрема и забытье, день, вечер, ночь, — все это неделимо спуталось в голове, набитой вереницей бесконечно плетущихся событий и мешаниной всяких несуразных и вполне реальных, казалось бы, картин. Ее все время окружали люди, знакомые и незнакомые, что-то говорили, исчезали, появлялись. Все они двигались лениво, замедленно, широко открывали рты, произнося слова, но слов этих не было слышно.

В одних проплывающих перед ней картинах все было непонятно, расплывчато, какой-то хаос и сумбур, в иных же — все обретало полную ясность, и Эмма понимала, что это происходит не во сне, не в бреду, а на самом деле.

Она на самом деле ходила с конопатенькой Катей Салатниковой по магазинам, примеряла дубленки всех цветов, и выбрала оранжевую с черной меховой оторочкой. В этой дубленке она шла со штурманом Алехиным к трапу только что приземлившегося лайнера. Алехин уже был ее мужем, и они шли к самолету встречать блондинчика Володю. Он первым сбежал по трапу на землю, со своим чемоданчиком и огромным букетом цветов. Он протянул ей букет, а она поцеловала Володю, — такого невзрачненького и такого славного. «А ведь мог и замерзнуть тогда на дороге», — подумала она. Он догадался, о чем она подумала, и, смеясь, сказал: «Нет, не мог. Я обещал вам тюльпаны. И обещал рассказать Томке, что вы на нее похожи. Как же я мог замерзнуть?..»