Юрий Нагибин - В гостях не дома Страница 3

— Это для Марты, чтобы не скучала, когда готовит, — пояснил Дэфф.

— Жаль, что он сейчас не включен, — заметил я.

— Так ведь Марта ничего не готовит, — простодушно отозвался Дэфф.

Мы окончательно убедились в этом, когда, осмотрев сверкающий санузел и кабинет Дэффа, увешанный снимками его торпедоносца с выразительным названием «Спорщик», вернулись в гостиную: Марта с помощью лже-фермера разбирала пластинки.

— А вы не теряли времени даром! — радостно воскликнул Дэфф.

Он взял стопку пластинок и насадил на штырь проигрывателя с автоматическим сбрасывателем.

Командор Дэфф был человеком твердых вкусов, и уж если что любил, то не косился по сторонам. А любил он музыку (вот его первое хобби!), а в музыке — тот ультра-модерн, что требует для исполнения все, кроме музыкальных инструментов. В оркестре, раздиравшем нам уши в течение двух с половиной часов, наибольшей музыкальностью обладало старое корыто, а самым мелодичным был корябающий по стеклу нож. Весь смысл этой музыки сводился, по-моему, к тому, чтобы не дать слушателям ни на миг забыть, что мы живем в век электричества, машинерии, атомных взрывов, распада вещества и распада сознания.

Эта музыка не только терзала слух (убей меня бог, я не верю в ее гениальность, хотя, возможно, она и служит поискам каких-то новых путей), она обладала еще одним свойством — усиливала чувство голода. Быть может, это происходило оттого, что заставляла уходить, прятаться в себя, — исчезало рассеивающее, отвлекающее влияние внешнего мира, и каждый твой неуют вырастал в тебе до размеров бедствия.

Я алчно поглядывал на банку икры, по-прежнему голубеющую у матрешкиного изножия. Я не особо охоч до икры и никогда не мог постигнуть манеры иностранцев есть икру ложкой. Ну, нанести тонким слоем на хлеб, или промазать по разрезу нагретый масляный калач — куда ни шло, но хлебать, как борщ — боже упаси! А сейчас я начинал понимать жадных до кавьяра иноземцев. Раскрыть бы эту банку да воткнуть в серебристую податливую массу суповой черпак и весь его — в рот, чтоб губы больно растянуло, чтоб забило всю пасть, и не жевать, а давить ее языком о нёбо, чуть солоноватую, нежную… О-о! Я застонал вслух.

Взгляды моих товарищей недоуменно и осуждающе обратились ко мне.

— Музыка, — пробормотал я, краснея, и хотел было добавить: «Рвет мне душу», но вовремя удержался от жалкой пошлости.

Более того, с меня и смущение спало, — в глазах моих товарищей, этих лицемеров, я увидел… зернистую икру.

И тут хозяйка поднялась и на цыпочках прошла в кухню, и я услышал сквозь вой, скрежет, визг и грохот музыкального ящика тихий, благостный, как вздох любимой во сне, звук мягко открывающейся дверцы холодильника. Я вдруг обрел второй слух, куда более тонкий и проникновенный, нежели обычный мой слух. Тот механически вбирал, точнее отталкивал от себя бесчинство супермузыки, а второй слух улавливал звяканье бокалов, шорох льдинок, опускаемых в ледницу, дробный стук пластмассовых соломинок, оброненных пучком в пластмассовый стаканчик, клацанье железных пробок, срываемых с бутылок содовой и тоника; правда, я не слышал самых желанных звуков, ну да ведь на западе выпивка предшествует еде.

Каждый получил напиток по вкусу, и первый бокал виски с содовой, выпитый за дружбу всех людей на земле, хорошо, крепко проник в душу. Но уже второй стакан не пошел: каждый глоток приходилось дублировать в себе — голодный желудок выталкивает спиртное. И тут рухнули все мои надежды на иные сладкие звуки: пение хлеборезки, скрежет взрезаемых консервов, шипение сала на сковородке. Хозяйка принесла две вазочки с земляными орехами и уютно разлеглась на медвежьей шкуре, всем томным видом показывая, что с хозяйственными заботами на сегодня покончено и она может отдать себя во власть музыки.

— Ты понимаешь, — шепнул мне на ухо тот из нас, кому мы были обязаны этим приятным знакомством, — командор, видать, успел перехватить парочку сэндвичей.

Наверное, подействовало виски, но меня постигло неожиданное и странное озарение, я вдруг разгадал коварный план этих людей. Они рассчитывают, что доведенные до отчаяния голодом мы продадим за чечевичную похлебку «советского завода план», как поется в песне, или, того больше — чертежи межгалактического корабля, или — о, канальство! — секреты своего литературного мастерства. Но они не ведают, с кем имеют дело: пусть нас ждет участь графа Уголино, мы унесем наши тайны с собой.

И тут фермер поднялся и сказал, что ему пора в поле, но, глянув на темные окна, поправился: в ночное, а может, он вовсе и не говорил этих слов, — в голове у меня творился такой бедлам из-за музыки, виски и голодухи, что я ничего не соображал и, кажется, даже галлюцинировал.

Насладившись музыкой, выпивкой, своим радушием и политической широтой, командор вспомнил, что ему завтра вставать чуть свет, и повез нас домой…

Люди, будьте снисходительны и добры к туристам. Даже те туристы, у которых водятся лишние деньги (а мы к этой категории отнюдь не принадлежали), испытывают в чужой стране бытовую беспомощность. И почти всегда им хочется есть. Это объясняется, во-первых, тем, что туристы тратят очень много энергии, во-вторых, обычно они связаны определенным часом и местом кормежки и, нарушив режим дня, остаются на бобах. И потому не бойтесь предложить кружку молока и кусок хлеба даже Нельсону Рокфеллеру, если он туристом случайно переступит порог вашего дома. Недаром же все писавшие и пишущие о путешествиях так много внимания уделяют еде. Для путешественника еда — первое дело! Самый неромантический и потому самый правдивый из всех писателей-путешественников Иван Александрович Гончаров, совершивший кругосветное плавание на фрегате «Паллада», без устали описывает завтраки, обеды, ужины, перечисляя все блюда и напитки, и читать об этом упоительно интересно. Правда, в отношении моих соотечественников призыв накормить гостя излишен. Басня о Демьяновой ухе недаром родилась на русской почве…

Что же касается американцев, то они добрые, открытые и гостеприимные люди. Просто они не в силах поставить себя на место другого человека.