Александр Хургин - Остеохондроз Страница 3

Калиночка и стоял на остановке больше получаса, хотя если бы сразу пошел пешком, то подходил бы уже к дому. Но он не пошел, поленившись, за что, можно сказать, и пострадал. И пострадал хорошо, по-настоящему. Короче говоря, подошел к выпившему

Калиночке наряд милиции в количестве двух человек. Оба сержанты.

Или старшие сержанты. Калиночка в этих лычках, а тем более в их количестве, всегда путался. Ну, подошли они к нему, стали документы требовать, которых у Калиночки, понятно, не было – не ходили в то время по улицам и на дни рождения с документами в кармане. А они пристали – давай документы, а то заберем для выяснения и установления твоей сомнительной личности. Калиночка им говорит, что стоит спокойно, троллейбус ждет дежурный, чтобы домой доехать на ту сторону, а они не отстают и не уходят.

Особенно один из двух этих сержантов усердствовал и все старался запугать. А потом обыскивать полез. И достал из кармана нож.

Брелок такой был у Калиночки для ключей от квартиры в виде маленького перочинного ножичка. Калиночка говорит – отдай, это ж брелок обыкновенный, мне знакомый из Польши, куда по турпутевке отдыхать ездил, привез. И схватил ключи, которые к ножу прикреплены были посредством колечка. А сержант кричать начал – а-а, сопротивление советской власти в лице ее органов при исполнении ими служебных обязанностей! И стал Калиночке руку заламывать, заломил – потому что Калиночка ему и не думал сопротивление оказывать – и говорит кому-то, кто Калиночке был невидим, так как стоял у него за спиной:

– Будете, – говорит, – свидетелями.

Калиночка оглянулся через плечо выкрученное, видит, там двое стоят штатских. Думал, поддержат его. Стал что-то такое объяснять, а те молчат. Ну, сержант одного из них послал к телефону-автомату машину вызвать – о существовании уоки-токи тогда у нас в городе и области только по заграничному кинематографу знали, – машина приехала буквально через пять минут – видно, где-то поблизости в засаде стояла, – и Калиночку затолкнули в будку, подсадив на лесенку, торчащую из нее сзади, и повезли. А в темноте машины еще и деньги отобрали – он как раз в тот день стипендию получил – сорок три рубля семьдесят пять копеек, так все, что от нее осталось после дня рождения, сержант вместе с этими штатскими свидетелями у него отнял. Штатские его придержали, чтобы не мешал сержанту работать, а он – сержант – по карманам прошелся. А второй сержант в этом всем участия не принимал. Сидел отвернувшись и смотрел в узкое окошко будки. Да он с самого начала вел себя пассивно и хотя участвовал в задержании Калиночки, но без вдохновения и даже без необходимого служебного рвения.

В общем, привезли они Калиночку в отделение, составили протокол, что он напал на сержантов милиции с ножом, а свидетели все это подписали, поскольку были с сержантами заодно. Это Калиночка еще в машине ясно понял. И его посадили. В следственный изолятор.

Там и начал он относиться к себе наплевательски. То есть не там, конечно, а после того, как оттуда вышел.

А в изоляторе, или, говоря проще, в тюрьме, ему пришлось плохо.

Там всем плохо, но ему было очень плохо. Во-первых, потому, что попал он туда неожиданно для себя, с улицы, а во-вторых, потому, что в детстве жил Калиночка с родителями на так называемой колонии завода ГШО. Правда, официально она называлась

“жилколония”. Но все равно колония. Почему ей дали такое название, сказать теперь, по прошествии стольких лет, трудно и даже невозможно – может быть, потому, что она представляла собой десять пяти-этажных домов, плотно окруженных частным сектором.

Но дело не в названии, а в том, что район этот слыл – и был – самым бандитским в городе, и постоянно кто-нибудь из соседей

Калиночки садился или, наоборот, выходил из тюрьмы на волю. И вышедшие – а среди них было немало малолеток, чуть ли не сверстников – рассказывали о жизни там. Наиболее красочно и сочно делал это Коля Узбек, бывший никаким не узбеком и не

Колей, потому что звали Колю Семеном и у него была мама Цецилия

Аароновна Гольдштейн, а папы не было. То есть папа, понятно, был, но кто он и где, не знал ни Коля, ни его мама, поскольку молодость свою она провела бурно и счастливо. Потом, уже в наши дни, Коля сел за организацию похищения двух девиц – дочерей мэра города – с целью получения выкупа в десять тысяч зеленых. И поймался он на том, что вызывал себе на дом одно и то же радиофицированное такси. Вызывал официально, через диспетчерскую. Ну и милиция чисто на всякий случай – поскольку людей, могущих решиться на такое, было в городе буквально наперечет – сочла не лишним проверить, что поделывает Коля

Узбек. Узнали, не вызывал ли он такси, оказалось, что как раз вызывал и оно стоит сейчас и дожидается его там-то и там-то. Ну, съездили взглянуть. И застали Колю со своими головорезами и обеих девиц, прикованных наручниками к кровати и многократно до этого изнасилованных. Понятно, что обошлось это Коле дорого. На него повесили плюс ко всему ограбление квартиры замначальника областного УВД и убийство в лифте следователя по особо важным делам майора Терехина. Причем в последних преступлениях Коля сам на суде признался, хотя, как говорили знающие люди из Колиного окружения, ничего такого он не совершал.

А в детстве Колины рассказы наводили на Калиночку тихий ужас, и он цепенел, их слушая. И застряло из этих рассказов в памяти, осев на самое ее дно, очень многое. А об опущенных – просто все.

Потому что это казалось Калиночке страшнее всего другого. Потом, после детства и после того, как завод ГШО дал его матери новую квартиру в совершенно новом районе, Калиночка жил другой жизнью, но те рассказы остались в его голове и иногда, хоть и крайне редко, ему снились. И тогда он во сне вскрикивал. И просыпался от собственного своего вскрика, и вскакивал, и ходил в кухню пить воду из синего чайника.

И когда Калиночку посадили, он сразу вспомнил, что опускают тех, кто чем-нибудь не понравится хозяевам камеры, и он с первой секунды своего пребывания там старался всем нравиться и ни у кого не вызывать никаких низменных звериных желаний. Что ему в итоге удалось. Тем более сидел он недолго. Тот второй сержант его вытащил. Хотя никто не верил, что его отпустят, все говорили

– раз попал, будь добр, отсиди. А виноват ты или не виноват – это значения не имеет. Но сержант Калиночку спас. Доложил по команде, что напарник подбивал его задержать какого-нибудь ночного лоха с целью ограбления, а чтобы на этом деле не погореть, задержанного обвинить в нападении на милицию и посадить. Конечно, ему было трудно что-либо доказать, потому что он был один, а у того – у напарника – двое свидетелей имелось.

Правда, потом выяснилось и подтвердилось, что они старые друзья и вместе служили в армии. И Калиночку в конце концов выпустили из изолятора на свободу и даже в институте восстановили.

Сначала, когда на него бумага из милиции пришла в деканат, исключили, а потом восстановили. С трудом, понятное дело, но все-таки. К слову, спасшего его от срока и от суда сержанта со временем из милиции вычистили. Намекнули, что для него же лучше будет, если он подаст рапорт об отставке. И сержант этот, который оказался слишком уж честным и принципиальным, не стал с ними связываться и против ветра плевать, а сделал, как ему советовали. Впоследствии Калиночка встречал его в городе, и он говорил большое спасибо за то, что благодаря Калиночке вовремя унес из милиции ноги и смог хорошо устроиться в жизни, и теперь та же самая милиция охраняет его личную частную собственность и его самого, и он платит ей – милиции – заработную плату, а за хорошую и верную службу дает самым лучшим из лучших премию.

А Калиночка после тюрьмы стал себя недолюбливать и плевать на то, что о нем думают и говорят другие, и меньше всего волновало его, что он кому-нибудь не нравится или, наоборот, нравится.

Желания нравиться и страха не понравиться, которые не оставляли его в тюрьме ни на минуту, достало Калиночке на всю оставшуюся жизнь с лихвой.

И вот он ходил каждое утро пешком от своего дома, расположенного на левобережье, то есть в новой, недавней постройки, части города, до постоянного места своей службы, которое находилось в самом центре старого города. И само собой понятно, что для этого ему необходимо было преодолеть мост, что он и делал пешим порядком, несмотря на холод, гололед, ветер и прочие погодные неприятности, сопутствующие обычно зиме как самому неблагоприятному для человека времени года. Хотя, если задуматься, все времена года для человека не особенно благоприятны. Зимой холодно, летом жарко и пыльно, осенью и весной – мокро, грязно, мерзко и противно, к тому же весной прибавляется ко всем перечисленным прелестям бытия авитаминоз и, как говорили раньше, томление плоти. Но мало ли что и как говорили раньше. Раньше – это раньше. “Раньше” давно куда-то ушло и унесло с собой все, что в нем содержалось, что было ему присуще, отличало его от того, что можно назвать условно “еще раньше” и отличает от того, что есть теперь. Поэтому не стоит, скорее всего, вспоминать, как говорили тогда, “в раньше” – все равно же сейчас говорят по-другому и понимают все по-другому, и по-другому живут, думают, чувствуют. Так же, к слову сказать, как и умирают.