Нгуги Тхионго - 5 рассказов Страница 3

Его друзья в лагере тоже тосковали по дому. Он вспомнил заключенного из Муранги. Как-то в карьере они дробили камень, и этот человек вдруг выпрямился и тяжело вздохнул. Его выцветшие глаза уставились вдаль.

— Что случилось, друг? Что с тобой? — спросил Камау.

— Моя жена ждала ребенка, когда меня забрали. Не знаю даже, что стало с ней.

— А когда меня сцапали, — подхватил другой заключенный, — у нас только что родился малыш. Как мы были счастливы, да вот только радоваться пришлось недолго.

И все эти годы они ждали, когда вернутся домой. Им казалось, что в этот заветный день они словно родятся заново и жизнь начнется сначала.

У Камау детей не было. Он еще и выкуп за жену не уплатил сполна. Но теперь все устроится. Он найдет работу в Найроби, отдаст долг родителям Мутони. И впрямь жизнь начнется заново. Родится у них сын, он будет расти в отцовском доме. Радужные картины близкого будущего проносились в голове Камау, и он все ускорял шаг. Ему хотелось… не бежать, нет — лететь, чтобы приблизить минуту долгожданной встречи. Он был уже почти на вершине холма. Как удивятся родные, замучают его расспросами! Но он не станет рассказывать им всего, что пришлось перенести: о работе на строительстве дороги и в карьерах, когда за спиной у тебя вечно торчит надзиратель и не скупится на зуботычины — стоит лишь разогнуть спину и перевести дыхание. Сколько унижений он снес, зная, что сопротивляться бесполезно! Душа его кровоточила от обиды и ярости.

— Придет день, и настанет конец вазунгу{1}! Народ получит свободу, и тогда — ему даже трудно было представить, как это будет, — уж, во всяком случае, его никто не сможет унизить!

Взобравшись, на. вершину холма, он остановился. Вся долина была как на ладони. Вон и новая деревня— ряд за рядом теснятся глинобитные хижины, озаренные косыми лучами быстро заходящего солнца. Над ними клубами вьется темно-голубой дымок. Вид был завораживающий, и Камау на миг даже позабыл о старом доме. Кроваво-красное закатное солнце пятерней растопырило лучи, которые таяли в серой мгле, сгущавшейся над окрестными холмами.

Он уже брел по улицам деревни, не узнавая никого из встречных. Незнакомые люди показали ему, как пройти к родительскому дому. У входа во двор он остановился, чтобы перевести дух. Вот она, долгожданная, минута. На трехногом табурете, сгорбившись, сидел отец. Как он сдал за эти годы! Камау стало до слез жаль старика. И все же он дожил, дожил. Дождался сына!

— Отец!

Старик не ответил, только взглянул как-то странно, бесстрастно. Камау стало не по себе. к нетерпению примешивались горечь и обида,

"Что он, не видит меня, что ли? Может, ион встретит меня так же, как женщины на реке?"

На улице голые малыши кидали друг в друга комочки глины. Солнце уже село, скоро взойдет луна.

— Отец, ты не узнаешь меня? — Надежда покидала его, уступая место разочарованию и усталости.

Вдруг он увидел, что старик дрожит как лист. Уставился на него, а в глазах страх. Появились мать и братья. Они сгрудились вокруг Камау. Мать, совсем уже старая, припала к немуи заплакала навзрыд.

— Я знала, мой сын вернется. Я знала, что он жив.

— Кто же вам сказал, что я умер?

— Да этот Каранджа, сын Ньогу.

И тогда Камау все стало ясно: и почему дрожит отец, и почему его так встретили женщины у реки. Одно странно: ведь он ни разу не встречался с Каранджей в лагерях, откуда бы тому знать о его судьбе? Сейчас, впрочем, этоне имеет значения. Он хочет увидеть наконец Мутонт. Где же она? "Мутони, я здесь, я вернулся!" — чуть было не закричал он. Мать почувствовала тревогу сына. Она взглянула на старика отца, а потом сказала просто:

— Мутони ушла.

Камау оцепенел. Невидящим взглядом окинул 6"деревню, словно грустная и длинная дорога лишила его зрения. Ему хотелось спросить, что произошло, но он боялся услышать ответ. Он не мог поверить, что Мутони нет. Но, вспомнив женщин у реки, глядя сейчас на своих родителей, он понял, что это правда!

— Она была хорошей дочерью нам, — говорила мать. — Она ждала тебя и терпеливо сносила все невзгоды. Потом пришел Каранджа и сказал, что ты мертв. Отец ему поверил. Поверила и она и целый месяц тебя оплакивала. А Каранджа зачастил к нам. Он ведь твой ровесник, ты же знаешь. Потом у нее родился ребенок. Мы бы оставили ее у себя, но у нас не хватало еды. Англичане забрали последнее. Мы отпустили ее с Каранджей. Другие женщины поступали еще хуже — уходили в город. Здесь остались только больные и старики.

Он ничего не слышал. Холодная горечь сдавила горло. Его предали. Даже отец и мать ему изменили. Каранджа… Они враждовали с детства… Верно, пять лет — немалый срок. Но почему она Все-таки не дождалась? Как они позволили ей уйти! Камау готов был проклясть все на свете: женщин на реке, деревню и всех ее жителей. Но не мог произнести ни слова. Горечь душила его.

— Не сберегли, — прошептал он и в гневе выбежал из дома.

— Послушай, сынок, сынок!..

Большая желтая луна взошла над восточным краем долины. Ее разверстое око бесстрастно взирало на убитых горем стариков. Сын снова покинул их!

Он стоял на берегу Хонии, глядя на Воду невидящими глазами. Сто Надежды разбивались, словно волны о берег, что-то без умолку бормотала река. В лесу стрекотали цикады. Ярко светила луна. Он поежился, и со спины его соскользнул узелок, покатился вниз по крутому берегу, и прежде чем Камау понял, что происходит, его уже (подхватило течение. В узелке дорогие его сердцу безделицы — память о жене. Как он хранил их все эти годы!.. Внезапно он почувствовал облегчение. Горячая волна затопила сердце. Луна и река плыли в волшебном танце ночи. Он уже не помышлял о смерти. Жизнь снова исполнилась смысла. Он надел пиджак, бормоча себе под нос: "А почему она должна была меня ждать? Ведь жизнь не могла остановиться, пока я был в лагере…"

— Сынок!

Он оглянулся. Над обрывом в ореоле лунного света стояла его мать. Только теперь он разглядел следы печали и невысказанных мук на ее морщинистом лице.

От самой хижины она шла за ним.

— Мама, — голос его дрогнул. — Пойдем домой…

Он снова мечтал, снова надеялся. Жизнь прекрасна, вопреки всему… И он возвращался к жизни!

Венчание на кресте

"Что за славная чета! — говорили про них. — Он — преуспевающий торговец древесиной. Она — послушная жена, чтящая бога, мужа и семью. Вот как воздает судьба за любовь и супружескую верность".

Вариуки был высок, подтянут, немного чопорен. Кроткую, тихую Мириаму словно затмевала тень гиганта мужа.

Когда они поженились, у него не было ни гроша за душой, не то что сбережений на черный день. Работал он простым дояром на ферме у белого хозяина. Платили ему тридцать шиллингов в месяц — целое состояние по тем временам, но он все спускал на выпивку и к концу месяца сидел без денег. Он был молод, заботами не обременен, не грезил ни богатством, ни властью. Вместе с другими батраками он митинговал и требовал надбавки, даже составлял для них прошения. Раза два его прогоняли с ферм как смутьяна. Но души он в эти дела не вкладывал. Что он любил, так это развлечься и подурачиться. Гордо восседая на велосипеде "рэли", он насвистывал мелодии старых пластинок, горланил блюзы, подражая Джимми Роджерсу, устраивал представления для восторженной публики в городке Моло, вытворяя лихие трюки на железном коне. Балансируя левой ногой, правой он вставал на седло, простерев руки, словно собираясь взлететь, или же, к вящей радости ребятишек, выписывал круги, сидя спиной к рулю. Велосипед был старый, но он размалевал раму красной, зеленой и си-ней краской, приладил самодельные фары и отражатели, а к багажнику прикрепил табличку: "Обгоняй, обгоняй, а то на кладбище не успеешь!" За фокусами с велосипедом следовали другие номера. Он изображал белых хозяев, показывал, как они ходят, как разговаривают с черными слугами. Доставалось от него и тем африканцам, что заискивали перед белыми. Кроме того, он был отменным танцором и лихо отплясывал "мвомбоко", сверкая голой коленкой, торчавшей из нарочно распоротой по шву штанины. Девушки в толпе вздыхали и провожали его восхищенными взглядами.

Так он и покорил сердце Мириаму. В воскресенье она не могла усидеть дома, торопилась после обеда на базарную площадь и смешивалась там с толпой зрителей. При виде рискованных трюков Вариуки сердце ее то замирало, то стучало в такт его движениям, когда тот пускался в пляс. Семья Мириаму славилась достатком по всей Рифт-Вэлли. Ее отцу Дугласу Джонсу принадлежало несколько лавок и закусочных в городке. Родители девушки слыли людьми богобоязненными. Они молились, восстав ото сна и на сон грядущий, перед каждой трапезой, и по воскресеньям ходили в церковь. Им благоволили даже белые фермеры в округе, сам районный комиссар заезжал поболтать к Дугласу Джонсу. То был праведный христианский дом, и родители не желали выдавать дочь за голытьбу и греховодника. И что она нашла в этом голодранце? Не следует ей бывать на сборищах лентяев и язычников.