Исмаиль Кадарэ - Прощальный подарок зла Страница 3

Он не видел, ответил гость что-нибудь или нет. Только обратил внимание, что взгляд приезжего оставался бесстрастным, хоть и скользнул несколько раз с ее золотистых волос к черному пятну лобка (Бекир Али знал, что этот контраст будоражил всех мужчин, без исключения).

Гость довольно долго разглядывал девушку все тем же утомленным взором, потом рука его выпустила четки и потянулась к ее животу. Он погладил волосы на ее лобке, совершенно спокойно, как человек, который равнодушно ерошит волосы ребенку, чтобы поскорее отделаться от него, но так, чтобы его не заподозрили в том, что он не любит детей.

— Ха! Ну что, получила свое, чертова сучка? — победно выругался Бекир Али, увидев, что девушка, после того как гость открыто выказал свое равнодушие, поднялась с ложа и с оскорбленным видом вышла из комнаты, не удосужившись даже одеться.

"Ну, теперь поглядим, чего добьется наш маленький Мехмет", — подумал Бекир Али и даже потер руки. Ему было страшно любопытно, чем же закончится эта история. "Хм, ну и гость, — не раз повторил он про себя. — С кенгуру легче было бы найти общий язык, честное слово".

Мехмет, которому слегка нарумянили щеки, в отличие от Лейлы вошел с опущенной головой. Бекиру Али всегда нравился этот мальчик. Он был застенчивее девушки, и обожание любовников не вскружило ему голову и не приучило к кокетству.

Гость, когда мальчик появился в комнате, не выказал ни малейшего удивления — словно ничего другого и не ожидал. И точно так же не пошевелился, когда тот, робким движением сняв шелковые, вышитые по бокам шаровары, словно ягненок улегся на кровать.

Приезжий некоторое время разглядывал его все с тем же равнодушием, с каким смотрел и на Лейлу. Разве что в этот раз он даже не выпустил из руки четок, и их слоновой кости бусины скользили змеиными извивами по телу мальчика, когда он его гладил.

Но продолжалось это недолго. Он убрал руку, его глубоко посаженные глаза спрятались в глазницах, а бусины четок продолжили размеренное тоскливое движение между пальцами.

— Не хочет, — пробормотал Бекир Али. У него еще теплилась робкая надежда, пока мальчик оставался на ложе. Но она угасла окончательно, когда приезжий, слегка коснувшись бедра мальчика, что-то сказал ему. Тот поднялся — движения все такие же застенчивые, — сунул сначала правую ногу в шаровары, затем левую и вышел из комнаты, как и вошел — с низко опущенной головой.

"Наверное, он уже ни на что не способен, — размышлял Бекир Али. — Раз и навсегда подвел черту под этими делами, вот его и посылают то туда, то сюда с тайными заданиями. Ну и пусть теперь получает удовольствие от своей должности и возни со всякими там секретными бумагами".

Он уже устал подглядывать, но не хотел покидать своего наблюдательного поста. Пожалуй, не стоит судить о госте с таким презрением. Может, и ему самому скоро станут безразличны плотские утехи. Вот и лицо у него в последнее время стало каким-то желтушным.

Эх, совсем другими были прежде крупные чиновники. Душа радовалась, когда доводилось слышать обо всех их подвигах — хоть на поле брани, хоть в политике, хоть на ложе любви! Для Бекира Али незабываемой осталась неделя, которую он провел в столице во времена своей молодости. Позднее он часто приезжал туда, по служебным делам или для участия в праздничных торжествах, но восторг той незабываемой недели не повторился уже никогда. Он помнил все, точно это было вчера. Весь город готовился к празднованию Ночи Всевластия. Из всех государственных праздников этот больше других разжигал искры в душе Бекира Али. В эту ночь, по обычаю, великий султан должен был переспать с девственницей. Вся столица только об этом и говорила. И даже те, кто ничего не говорил, об этом думали. Всюду царило возбуждение. По примеру монарха и все высшие сановники тоже готовились. Хамамы были протоплены заблаговременно. Радостно мерцали свечи… В тот вечер Бекир Али долго бродил по улицам. И в простых домах, и во дворцах — везде светились огоньки. Каждый, сообразно личным пристрастиям, кто с женщинами, кто с мальчиками, готовился предаться любви.

"О благословенная страна! — с неподдельным восторгом думал тогда Бекир Али. Величественные и прекрасные обычаи". Впервые в жизни он ощутил особый привкус власти. То, что в обыденной жизни убого именовалось «карьерой», было не просто удовольствием от еды, езды в служебной карете и тому подобным. Это было нечто более глубокое, это воспламеняло, точно страсть, с каждым разом все сильнее.

Ни раньше, когда ему доводилось переспать с какой-нибудь гяуркой, ни позже, в пору своего медового месяца, не испытывал Бекир Али такого всепоглощающего желания, как той ночью. Такое же нетерпеливое желание, как ему казалось, видел он и в глазах прохожих. Создавалось впечатление, что связь, возникавшая между величественной страстью властителя и страстью каждого из его подданных, стократ усиливала эту последнюю. Возможно, для того и был придуман этот пышный праздник, чтобы всякий подданный, будь то мужчина или женщина (а у последних, по понятным причинам, воображение разгоралось еще больше: на месте мужа они представляли себе монарха), мог раз в год почувствовать общность — в чем-то очень интимном — с великим падишахом.

Бекир Али бродил, изнемогая от желания, по одной из площадей в центре города, когда раздался пушечный выстрел, возвестивший, согласно традиции, о том, что султан наконец лишил девственности свою избранницу.

Пешеходное движение мгновенно застопорилось. Люди вертели головой во все стороны, словно хотели определить, откуда донесся пушечный грохот и в какой стороне находится султанский дворец.

— Э-э… так он-таки в самом деле ее… — воскликнул подвыпивший прохожий, и поскольку никто не обратил на него внимания, он, совсем осмелев, повторил сказанное, приправив свои слова нецензурным словечком.

В воздухе были разлиты восторг, возбуждение и любопытство.

— Эй, парень, хочешь развлечься? — прошептала Бекиру Али женщина в парандже. По ее выговору было ясно, что она цыганка. Только они и могли болтаться на улице в такое время.

Не говоря ни слова, Бекир Али последовал за ней. В темном закоулке, перед тем как обнять его, она потребовала монету. Бекир Али, не задумываясь, заплатил.

— Ну и как тебе? — спросил Бекир Али, когда они поднялись с ложа любви.

— Э! — отмахнулась она. — Никак.

"Чертова цыганка!" — выругался про себя Бекир Али.

— Ну да, конечно, я ведь не падишах, — вслух сказал он.

— Что-что? — переспросила цыганка и вдруг захохотала как сумасшедшая.

— Что это ты так заливаешься? — спросил Бекир Али.

Она все хохотала, и он молча ушел. Издали, из темноты до него донесся последний отголосок ее смеха, и он прибавил шагу, словно чувствуя за собой вину.

Вместе с облегчением он почувствовал горечь. В роскошных дворцах, что высились прямо у него над головой, на шелковых простынях белокожие ханум, умащенные благовониями, занимались любовью со своими повелителями, а он, словно уличный пес, был в подворотне с цыганкой.

Чувство опустошенности вызывало нестерпимую боль, все его существо беззвучно выло. Позднее, вспоминая ту ночь, Бекир Али понял, что стремление к карьере, пронизавшее всю его дальнейшую жизнь, эта безумная жажда, ради утоления которой он готов был задушить даже собственную мать, возникло у него именно тогда.

И пока бродил он по улицам (а над головой у него вместе со страстью гасли один за другим огоньки во дворцах), ему приходили на ум слухи об огромном количестве женщин в гаремах высоких сановников — об этом толковали в грязных портовых забегаловках… До сих пор он не переставал изумляться этим сплетням.

"Боже, какими они были могучими прежде! — думал он, оторвавшись от дыры в стене. — А теперь совсем ослабели, и так во всем".

Какая-то тоска, которая обычно охватывает человека ни с того ни с сего и заставляет его спрашивать: "Да что же это со мной?..", овладела Бекиром Али.

То, что государственная машина великой Османской империи замедлила свой ход, что на всем — на декретах, чиновниках, важных государственных делах — лежала печать безмерной усталости и апатии — это замечали все, не говоря уже о Бекире Али, который двадцать с лишним лет занимал высокую государственную должность. Но он и представить себе не мог, как глубоко въелась эта усталость в каждого, проникла, что называется, до мозга костей.

По сведениям, полученным от осведомителей, подслушивавших разговоры в кофейнях, выходило, что дела в государстве идут неважно, и, по мнению обывателей, прежде всего из-за гяуров. Одни полагали, что империя, несмотря на то, что боролась с христианством — и правильно делала, — все же должна использовать опыт христианских стран. Другие, напротив, утверждали, что от гяуров все беды и потому нужно порвать с ними всякие отношения. Так считали преданные слуги государства и веры, вышедшие на пенсию. В письмах, как должным образом подписанных, так и анонимных, они сетовали, что влияние гяуров растет, государство же слишком неповоротливо, чтобы предотвратить свое разложение.