Роальд Даль - Nunc dimittis (Ныне отпущаеши) Страница 3

Я терпеливо сидел на диване, пока она без конца тянула свое бренди. Она по-прежнему поглядывала на меня своими погребенными глазками, притом как-то озорно и коварно, и у меня было сильное подозрение, что эта женщина вынашивает замысел какой-нибудь очередной неприятности пли скандала. Глаза ее злодейски сверкали, а в уголках рта затаилась усмешка, и я почувствовал хотя, может, мне это только показалось, — запахло чем-то опасным.

И тут неожиданно, так неожиданно, что я даже вздрогнул, она спросила:

— Лайонель, что это за слухи ходят о тебе и Жанет де Пеладжиа?

— Глэдис, прошу тебя…

— Лайонель, ты покраснел!

— Ерунда.

— Неужели старый холостяк наконец-то обратил на кого-то внимание?

— Глэдис, все это просто глупо. — Я попытался было подняться, по она положила руку мне на колено и удержала меня.

— Разве ты не знаешь, Лайонель, что теперь у нас не должно быть секретов друг от друга?

— Жанет — прекрасная девушка.

— Едва ли можно назвать ее девушкой. — Глэдис помолчала, глядя в огромный стакан с бренди, который она сжимала в обеих ладонях. — Но я, разумеется, согласна с тобой, Лайонель, что она во всех отношениях прекрасный человек. Разве что, — заговорила она очень медленно, — разве что иногда она говорит весьма странные вещи.

— Какие еще вещи?

— Ну, всякие — о разных людях. О тебе, например.

— Что она говорила обо мне?

— Ничего особенного. Тебе это будет неинтересно.

— Что она говорила обо мне?

— Право же, это даже не стоит того, чтобы повторять. Просто мне это показалось довольно странным.

— Глэдис, что она говорила? — В ожидании ответа я чувствовал, что весь обливаюсь потом.

— Ну как бы тебе это сказать? Она, разумеется, просто шутила, и у меня и в мыслях не было рассказывать тебе об этом, но мне кажется, она действительно говорила, что все это ей немножечко надоело.

— Что именно?

— Кажется, речь шла о том, что она вынуждена обедать с тобой чуть ли не каждый день или что-то в этом роде.

— Она сказала, что ей это надоело?

— Да. — Глэдис Понсонби одним большим глотком осушила остатки бренди и выпрямилась. — Если уж тебе это действительно интересно, то она сказала, что ей все это до чертиков надоело. II потом…

— Что она еще говорила?

— Послушай, Лайонель, не нужно так волноваться. Я ведь для твоей же пользы тебе все это рассказываю.

— Тогда живо рассказывай все до конца.

— Вышло так, что сегодня днем мы играли с Жанет в канасту, и я спросила у нее, не пообедает ли она со мной завтра. Пет, сказала она, она занята.

— Продолжай.

— По правде, она сказала следующее: «Завтра я обедаю с этим старым занудой Лайонелем Лэмпсоном».

— Это Жанет так сказала?

— Да, Лайонель, дорогой.

— Что еще?

— Ну, этого уже достаточно. Не думаю, что я должна пересказывать и все остальное.

— Прошу тебя, выкладывай все до конца!

— Лайонель, ну не кричи же так па меня. Конечно, я все тебе расскажу, если ты так настаиваешь. Если хочешь знать, я бы не считала себя настоящим другом, если бы этого не сделала. Тебе не кажется, что это знак истинной дружбы, когда два человека, вроде пас с тобой…

— Глэдис! Прошу тебя, говори же!

— О Господи, да дай же мне подумать! Значит, так… Насколько я помню, па самом деле она сказала следующее… — Ноги Глэдис Понсонби едва касались пола, хотя она сидела прямо; она отвела от меня свой взгляд и уставилась в стену, а потом весьма ловко заговорила низким голосом, так хорошо мне знакомым: — «Такая тоска, моя дорогая, ведь с Лайонелем все заранее известно, с начала и до конца. Обедать мы будем в Савой-гриле — мы всегда обедаем в Савой-гриле, — и целых два часа я вынуждена буду слушать всю эту напыщенность… то есть я хочу сказать, что мне придется слушать, как он будет бубнить про картины и фарфор — он всегда бубнит про картины и фарфор. Домой мы отправимся в такси, он возьмет меня за руку, придвинется поближе, на меня пахнет сигарой и бренди, и он станет бормотать о том, как бы ему хотелось, о, как бы ему хотелось, чтобы он был лет на двадцать моложе. А я скажу: „Вы не могли бы опустить стекло?“ И когда мы подъедем к моему дому, я скажу ему, чтобы он отправлялся в том же такси, однако он сделает вид, что не слышит, и быстренько расплатится. А потом, когда мы подойдем к двери и я буду искать ключи, в его глазах появится взгляд глупого спаниеля. Я медленно вставлю ключ в замок, медленно буду его поворачивать и тут — быстро-быстро, не давая ему. опомниться, — пожелаю ему доброй ночи, вбегу в дом и захлопну за собой дверь…» Лайонель! Да что это с тобой, дорогой? Тебе явно нехорошо…

К счастью, в этот момент я, должно быть, полностью отключился. Что произошло дальше в этот ужасный вечер, я практически не помню, хотя у меня сохранилось смутное и тревожное подозрение, что когда я пришел в себя, то совершенно потерял самообладание и позволил Глэдис Понсонби утешать меня самыми разными способами. Потом я, кажется, вышел от нее и был отправлен домой, однако полностью сознание вернулось ко мне лишь на следующее утро, когда я проснулся в своей постели.

Наутро я чувствовал себя слабым и опустошенным. Я неподвижно лежал с закрытыми глазами, пытаясь восстановить события минувшего вечера: гостиная Глэдис Понсонби; Глэдис сидит на диване и потягивает бренди, ее маленькое сморщенное лицо, рот, похожий на рот лосося, и еще она что-то говорила… Кстати, о чем это она говорила? Ах да! Обо мне. Боже мой, ну конечно же! О Жанет и обо мне. Как это мерзко и гнусно! Неужели Жанет произносила эти слова? Как она могла?

Помню, с какой ужасающей быстротой во мне начала расти ненависть к Жанет де Пеладжиа. Все произошло в считанные минуты — во мне вдруг закипела яростная ненависть, быстро переполнившая меня, так что мне казалось, что я вот-вот лопну. Я попытался было отделаться от мыслей о ней, но они пристали ко мне, точно лихорадка, и скоро я уже обдумывал способ возмездия, словно какой-нибудь подлый гангстер.

Вы можете сказать: довольно странная манера поведения для такого человека, как я, на что я отвечу: вовсе нет, если принять во внимание обстоятельства. По-моему, такое может заставить человека пойти на убийство. По правде говоря, не будь во мне некоторой склонности к садизму, побудившей меня изыскивать более утонченное в мучительное наказание для моей жертвы, я бы и сам стал убийцей. Однако я пришел к заключению, что просто убить эту женщину- значит сделать ей добро, я к тому же на мой вкус это весьма грубо. Поэтому я принялся обдумывать какой-нибудь более изощренный способ.

Вообще-то я скверный выдумщик; что-либо выдумывать кажется мне жутким занятием, и практики у меня в этом деле никакой. Однако ярость и ненависть способны невероятно концентрировать помыслы, и весьма скоро в моей голове созрел замысел — замысел столь восхитительный и волнующий, что он захватил меня полностью. К тому времени, когда я обдумал все детали и преодолел пару незначительных затруднений, разум мои воспарил необычайно, и я помню, что начал дико прыгать на кровати и хлопать в ладоши. Вслед за тем я уселся с телефонной книгой на коленях и принялся торопливо разыскивать нужную фамилию. Найдя ее, я поднял трубку я набрал номер.

— Хэлло, — сказал я. — Мистер Ройден? Мистер Джон Ройден?

— Да.

Уговорить его заглянуть ко мне ненадолго было нетрудно. Прежде я с ним не встречался, по ему, конечно, известно было мое имя как видного собирателя картин и как человека, занимающего некоторое положение в обществе. Такую важную птицу, как я, он не мог себе позволить упустить.

— Дайте-ка подумать, мистер Лэмпсон, — сказал он. — Думаю, что смогу освободиться через пару часов. Вас это устроит?

Я отвечал, что это замечательно, дал ему свой адрес и повесил трубку.

Потом я выскочил из постели. Просто удивительно, какой восторг меня охватил. Еще недавно я был в отчаянии, размышляя об убийстве и самоубийстве и не знаю о чем еще, и вот я уже в ванной насвистываю какую-то арию из Пуччини. Я то и дело ловил себя на том, что с каким-то безумством потираю руки, и, выкидывая всякие фортели, даже свалился на пол и захихикал, точно школьник.

В назначенное время мистера Джона Ройдена проводили н мою библиотеку, и я поднялся, чтобы приветствовать его. Это был опрятный человечек небольшого роста, с несколько рыжеватой козлиной бородкой. На нем была черная бархатная куртка, галстук цвета ржавчины, красный пуловер и черные замшевые башмаки. Я пожал его маленькую аккуратненькую ручку.

— Спасибо за то, что вы пришли так быстро, мистер Ройден.

— Не стоит благодарить меня, сэр. — Его розовые губы, прятавшиеся в бороде, как губы почти всех бородатых мужчин, казались мокрыми и голыми. Еще раз выразив восхищение его работой, я тотчас же приступил к делу.

— Мистер Ройден, — сказал я, — у меня к вам довольно необычная просьба, несколько личного свойства.