Иштван Эркень - Реквием Страница 3

— Какой конверт? — спросила я.

— Так ведь зачем я сюда пришел… Там были его дневник и почти готовая статья о Бабефе. Пишта сказал, если, мол, я это прочту, то лучше узнаю его. Бумаги он передал господину адвокату.

— Конверт находится у меня, — сказала я. — Неужели он ничего не говорил обо мне, а только о дневнике да о Бабефе? Ни за что не поверю!

— Как не говорить! Говорил.

— Часто? — спросила я.

— Все время.

— И что же он говорил? — спросила я.

— Разное… — сказал он и покраснел.

— Так расскажите же! — попросила я.

— Что?

— Ну, о чем говорил Пишта.

— О том, какие у вас волосы.

— А еще?

— Какие у вас глаза.

— А еще?

— О том, какие у вас ноги.

Он снова вспыхнул. Краснеет он легко; вот только не пойму, почему именно упоминание о моих ногах вогнало его в краску.

— Что же он рассказывал о них?

— Какие красивые у вас ноги и какая красивая походка.

— А что он еще говорил?

— Что с вами все было просто и естественно. Ему никогда не приходилось бояться, даже в подпольной работе, потому что рядом с вами никакая опасность была не страшна…

— Оставим подпольную работу в покое, — сказала я.

— Но ведь он сам привел этот пример.

— Какой пример?

— Случай в кондитерской.

Странно, что Пишта придавал этой истории такое большое значение, а ведь это была всего лишь ребяческая выходка… Когда патруль вошел в кондитерскую, я тотчас поднялась из-за столика, словно торопилась уйти. Конечно, проверку документов начали с меня. Я соврала, что все документы забыла дома; тогда солдаты взяли меня в кольцо и заявили, что я должна пройти с ними в участок… Дверь в кондитерскую была открыта, я выскочила на улицу и кинулась бежать. Проспект Пожонь. Улица Сигет. Улица Йожефа Катоны. Набережная Дуная… Патрульные бросились за мной в погоню, но где им было меня догнать!.. Тогда они схватили такси, но я-то была гимнасткой, бегала четырехсотметровку и неслась чуть ли не быстрее, чем их такси… Разумеется, в участке я сразу же «отыскала» в сумочке удостоверение. Отец — железнодорожник, мать — прислуга у приходского священника… Меня потрепали по щечке и посоветовали впредь не пугаться солдат, ведь они охотятся лишь за евреями да коммунистами. Потом спросили, есть ли у меня деньги на трамвай. Я сказала, что нет.

Пишта зацеловал меня, хваля за героизм. В кондитерской была важная встреча; Пишта встречался не только со своим связником, но и еще с каким-то товарищем, о котором он отзывался с благоговейным почтением. «Если это доставляет тебе такую радость, могу устроить еще один забег», — хвастливо заявила я.

Впрочем, я и сама была горда своим «подвигом», только не выказывала этого. И даже сейчас, стоило мне только вспомнить о том вечере, как меня вдруг снова охватило желание бежать, словно бы я не в комфортабельной вилле и не жена влиятельного лица, готовая отправиться в сказочное путешествие к морю, а все там же, в кондитерской, и без гроша в кармане… Господи, как же я тогда летела! У меня было ощущение, что все сейчас зависит от меня. Что я прославлюсь, как тот знаменитый бегун из Марафона, а может, и того больше. Я чувствовала, что спасаю мир. Если даже меня и настигнут, то все равно не сумеют схватить, ибо я уже бегу не по земле, а по дорогам какой-то волшебной страны, поддерживаемая с обеих сторон попутным ветром, и путь мой устлан рыбьей чешуей, чтобы легче скользить ноге… Я и в самом деле ничуть не устала. Когда меня втолкнули в такси, дыхание мое почти не сбилось, и я ощущала такую легкость во всем теле, такое блаженство, словно опоенная зельем… Судя по всему, человеку нипочем усталость, если он делает что-то ради других людей.

— Скажите, — неожиданно обратилась я к Пелле, — пока вы были с Пиштой, он оставался коммунистом?

— Все время, — ответил он.

— И поучал вас?

— Все время, — повторил он. — Пока его не перевели в лазарет. Простился со мной, посмеиваясь. Пожелал мне скорее забыть все свои страхи. И велел не думать постоянно, какой я некрасивый. Легко тебе говорить, возразил я. Ничего, сказал он, рано или поздно появится в твоей жизни женщина, которая заставит тебя позабыть о неказистой внешности. Не горюй, пригласят и тебя покататься на лодке… Пишта намекал на ту вашу лодочную прогулку.

— Об этом он тоже говорил?

— Да.

— Расскажите мне.

— Но ведь вы и сами знаете!

— Конечно, знаю, — сказала я. — Но хочу услышать, какими словами он рассказывал об этом.

— Да я и не сумею повторить в точности.

— Неважно. Расскажите, как умеете, — попросила я.

Его все время приходилось подстегивать. Пялить на меня глазищи — это он умел, а слова из него нужно было вытягивать клещами.

— Лучше уж я расскажу что-нибудь другое, — сказал он.

Я умоляюще сложила руки.

— Ну, пожалуйста, прошу вас! Ведь я имею право узнать об этом.

Он залился краской так, что у него покраснели даже руки, даже ногти с «траурной» окаемкой.

— Пишта говорил, что не захватил с собой купальных трусов. Вернее, он и не мог их захватить, потому что купальных трусов у него не было… Кататься на лодке он поехал в бриджах.

В бриджах, во фланелевой рубашке, в непромокаемой куртке. И упорно говорил мне «вы». Сидел в застывшей позе и изучал пейзаж по обоим берегам реки, словно не в силах был повернуть голову в мою сторону. На другой день мы вместе купили ему купальные трусы.

— Все так и было, — сказала я.

— Вы сидели на веслах и увели лодку далеко вверх по течению. Там обнаружили укромное местечко. Пишта описал его. Длинная полоса вдоль берега, поросшая нежной травой и защищенная ивами, а над водой склонилась дикая черешня… И тогда вы сказали: «Пошли купаться». А Пишта сказал: «У меня нет купальных трусов». На что вы ответили: «Значит, будем купаться без трусов». А он сказал: «Выдумали тоже! Да ведь в любой момент кто-нибудь может появиться…»

Но появиться было некому. Время шло к полудню. Те, кто плыл мимо острова стороной, уже поднялись на своих лодках вверх по течению, а возвращаться обратно им еще было рано. Пароходы тоже не показывались; вокруг не было ни одной живой души, над Дунаем повисла тишина: ни голоса, ни звука… Вода была удивительно прохладной, и эта прохлада ласкала тело, как ветер — обнаженную статую.

— Он сказал, что вы его высмеяли, — продолжил Пелле.

— Он был как вареный рак, — засмеялась я. — Даже свою фланелевую рубашку и ту снять не решался.

Пелле тоже улыбнулся. Лишь сейчас я заметила, что зубы у него тоже некрасивые — потемнели и попорчены до срока… Однако из этих бескровных губ, скрывающих гнилые зубы, все же вроде бы звучал голос Пишты, что заставляло забыть внешнюю непривлекательность парня.

— Рассказывайте дальше, — попросила я.

Пелле снова покраснел до ушей. По-моему, даже под одеждой он сделался весь красный.

— Потом, — промолвил он, — вы вошли в воду и там разделись. А затем выбросили свой купальник на берег и заплыли далеко на середину, потому что вы очень хорошо плаваете… Пишта забеспокоился и стал звать вас обратно, и тогда наконец вы вышли из воды. Вы были очень красивы, сказал Пишта.

— А что еще он сказал? — допытывалась я. — Или он ограничился только этим?

— Он сказал, что фигура у вас, как у семнадцатилетнего юноши, который чудесным образом вдруг превратился в девушку…

Пелле сглотнул комок в горле. На меня он не смотрел. Уставился на вешалку, словно бы там и была та девушка, о которой шла речь. Мне стало жаль его, но я не в силах была прекратить расспросы. Мне хотелось услышать слова Пишты.

— Продолжайте, пожалуйста, — попросила я.

Он снова сглотнул.

— Пишта говорил, что вы не спешили одеваться. Потянулись всем телом, и на коже у вас засверкали капельки воды. И когда вы стояли так, потягиваясь, мимо проплыла лодка с восьмеркой гребцов.

На виске у него забилась жилка, и, казалось, можно было почти глазом проследить пульсацию крови вплоть до самого сердца… Кожа его, необычайно тонкая, не служила покровом, а напротив, предательски выдавала человека. Подобно экрану рентгеновского аппарата, она проецировала все, что происходило внутри.

— А дальше? — поторопила я.

— Пишта сказал, что поблизости рос куст, и вы могли бы там укрыться. Но тут он сам спохватился, свернул в комок купальный костюм и бросил вам; купальник упал возле самых ваших ног. Но вы не стали его поднимать и за куст прятаться тоже не стали, а направились через лужайку прямиком к Пиште, и шли вы так свободно и неторопливо, словно бы нагота была наиболее естественным человеческим состоянием. Наготу, говорил Пишта, вы носили так, как иная женщина — меховое манто.

Все было в точности так. Помнится, та злополучная лодка сперва тащилась еле-еле, а потом и вовсе увязла в прибрежном иле, потому что рулевой пришел в такое же смятение, как и бедняга Пишта. Мой целомудренный друг сломя голову бросился ко мне и прикрыл мои плечи полотенцем.