Александр Яковлев - Голоса над рекой Страница 3

…СВЕЧА…

Так совпало, что примерно в то время, когда зажглась «Свеча», она начала писать.

Так что жила она и больной очень интенсивно и даже приспособилась мыть полы на швабре в огромной их квартире, и делала это несмотря на дикий протест — истерики прямо! — всей семьи, пока все не убедились, что мыть полы она будет, и что это не упрямство…

Она всегда жалела, что вот ведь — не будет ВТОРОЙ жизни. Но не в смысле повторения своей же и не так, как, например, говорил в «Калине красной» Егор Прокудин: одну для одного, другую — для другого, третью (даже третья!..)… — нет, она хотела иметь ДВЕ СВОИ ЖЕ ОБЫЧНЫЕ ЖИЗНИ, только именно В ОДНО ВРЕМЯ, ВМЕСТЕ, — ДВЕ СРАЗУ, — чтобы не взвешивать, не рассчитывать каждую секунду, не биться, загнанной, о все эти субботы и пятницы, не втискиваться в узкие их берега…

Ей хотелось расширения Времени, чтобы непременно ИСПОЛНИТЬ задуманное и завещанное — СВОЕ.

Но поскольку такого не отпускалось, она сама жила двумя этими жизнями и потому всегда была… ну как бы это сказать?«…Я шагаю по канату, что натянут туго-туго между смертью и обычной нашей жизнью дорогой…» — было у нее одно такое стихотворение, собственное. Вот, значит, как-то так — НА канате… НА струне… КАК струна… между — между… Действительно, как объяснить; что такое ДВЕ ЖИЗНИ СРАЗУ, КОЛИ ОНИ НЕ ДАНЫ ТЕБЕ БОГОМ, А ТЫ ВСЕ ЖЕ ЖИВЕШЬ ИМИ, ВТИСКИВАЕШЬ, ВМЕЩАЕШЬ ИХ В СВОЮ ОДНУ?

А у него была просто — одна жизнь.

Он давно все для себя делал сам, и у него все очень хорошо получалось: стирал, гладил, штопал. Но… это вовсе не потому, что жена и дочери ничего для него не делали, нет. Все делали, но он как-то потихоньку отвел их от всего своего…

Почему? Трудно было сказать…

Он и для дома много делал и все умел. Он, например, очень хорошо готовил, особенно хорошо у него получалось жаркое, хотя он никаких специй, как жена и дочери, туда не клал, и еще он каким-то особым способом обжаривал кур и делал бесподобное блюдо из куриных потрохов.

А, может, ему все же нужна была другая жена? Ведь не каждый может жить рядом с человеком, у которого две жизни сразу и который вот так шагает по канату! Но кто же мог это знать? Никто. Впрочем, как же? Он сам!

А САМ ОН ТАК НЕ СЧИТАЛ.

…Да, так вот — носки…

Тут вышло такое, что даже им, доктором, оказалось непредсказуемо: ноги мерзли и в носках из собачьей шерсти.

Вначале он решил, что из-за новых этих пушистых носков ногам в сапогах просто тесно. И он решил растянуть сапоги, сделать их свободней или даже заказать новые, и идти на примерку именно в этих носках, но ничего делать не стал, так как оказалось, что ноги мерзли даже в теплых просторных унтах, надетых на эти носки.

Но все равно он очень любил их.

…Да, надо было давно бросить курить. А тут вышло, что он действительно бросил и целых два месяца не курил, и уже знал — бросил навсегда, — до того он много раз бросал, но начинал снова, а тут точно бросил, а все равно — инфаркт…

Был он нетипичным, особенно начало, да и другие болезни наслаивались, путали, так что поставить сразу точный диагноз было трудно, но подозрение на инфаркт было сразу, хотя больной это игнорировал.

Вначале никаких болей в сердце не было, а была какая-то слабость, одышка-не одышка, но странное какое-то дыхание временами. Один раз после приема валидола дыхание сделалось легким, и тогда все сомнения исчезли, и тут же сделали кардиограмму. О ней, конечно, разговор шел все эти дни, но больной слышать о ней не хотел и запретил вызывать кардиобригаду… И вот — ишемия (недостаточность кровообращения)… Инфаркт это мелкоочаговый или рефлекторная какая-то ишемия — сказать было трудно.

Нужна была ЭКГ-динамика, анализы всякие, то есть лучше всего было лечь в стационар, вернее, НУЖНО БЫЛО, но в стационар он не хотел и не лег, а уговаривать было бесполезно.

Из 18 дней, которые он пролежал дома, были у него такие явления.

Боли в сердце, но какие-то чудные: болело в глубине левого подреберья, — то ли действительно сердце так болело, с такой отдачей, то ли не сердце, а болел желудок, что у него бывало, то вдруг тошнило и странно как-то ныла спина… Его снова уговаривали лечь в стационар, и он снова отказался. Кардиограммы, правда, стали почти нормальными. И тут, именно сейчас приступ печеночной колики. Жена боялась, что это абдоминальная (брюшная) форма грудной жабы, но кардиограмма оказалась вообще нормальной, приступ же быстро снялся инъекцией но-шпы, а на утро появилась небольшая желтушность склер, то есть, действительно, это была печеночная колика, а не сердце. К счастью, она на этот раз больше не повторилась.

Через 18 дней ему вообще стало лучше — все болезненные явления почти прошли, кардиограммы оставались нормальными. Ему разрешили ходить, постепенно осваивать лестницу.

И вдруг — мерцание!* Тахиформа! Свыше 200 ударов в минуту! Ни с того, ни с сего!

Сколько раз жена слышала этот сердечный бред** и знала, что делать и делала, и снимала мерцание, а тут растерялась страшно. Короче — теперь уже госпитализировали без всяких разговоров, и — на носилках. Несли соседи.

Вначале все набежали в прихожую, и как жена ни пыталась создать нормальную психологическую обстановку — нервно было ужасно… Открытые двери… Шепот…

Мерцание после госпитализации сразу же прекратилось — внезапно, как и началось — само по себе, без всякого лечения, но на 2-й день после него на кардиограмме был виден настоящий инфаркт.

В первую ночь жена оставалась с ним в больнице. Тревожно было и непривычно, что в больнице лежит не она, а он, и что не он сидит возле нее ночь (ночь!.. — сколько ночей, Господи…), а она…

Впрочем, спал он спокойно и крепко, сердечный ритм оставался правильным — жена все время тихонько проверяла по пульсу, а один раз, не утерпев, приложила к сердцу фонендоскоп — послушать. Все было в порядке: сердце работало в ритме вальса. Эти удивительные слова она как-то прочла в одном рассказе Лилианы Розановой и записала в особый свой алфавитный блокнот на букву «С», — по первой букве фразы.

У самой Лилианы, дочери известного писателя моего детства, автора «Приключения Травки», было больное сердце, из-за чего она умерла совсем молодой, оставив всего одну книгу, но с такими горько-радостными стихами и рассказами, с такими пронзительными, что и одной такой вполне хватило бы и для долгой жизни.

Название рассказа Лилианы «Процент голубого неба» тоже было вписано в заветный блокнот — на букву «П». Вместо слова «процент» стоял его знак — %.

Несмотря на то, что все сейчас было хорошо, жена металась душой, да и так металась: спать не могла, лежать не могла, то и дело подходила к койке мужа, смотрела к а к спит, слушала к а к дышит…

Любую кровать он называл «койкой». И еще говорил: «заправить»… «Заправил койку», «надо заправить койку»… Так вот осталось — с войны, с армии…

Тоны его сердца всегда были приглушены и не часты, — очевидно, у него была врожденная брадикардия: 50–60 ударов в минуту. Но когда во время бессонницы, уже не зная, что делать, куда деваться, я ложилась иногда на его руку, никогда этим его не пробуждая, всегда в надежде: «сейчас усну», всегда несбыточной, сердце, через руку, звучало громко и гулко, и, казалось, часто. Она слушала, механически считая удары, но вскоре отодвигалась — не любила долго слушать. Почему — она не объясняла и себе, не любила, и все. Но как-то ее внук, тогда шестилетний, объяснил.

Однажды, лежа на диване, он случайно обнаружил ладошкой свои сердцебиения. Он спросил: «Сердце, да?» Она сказала: «Да». «А оно всегда так будет?» Она не успела ответить: внук быстро убрал руку с сердца, вскочил с дивана и, убегая, крикнул: «Ладно, бабушка, ладно…»

Он все понял — дети гениальны, — но осознать всего не мог и, интуитивно боясь осознания, не желая его, убежал: вдруг бабушка захочет все разъяснить?

Вот и я не любила… Бьется, и хорошо, и слава Богу («Ладно, бабушка, ладно…»)…

Выходит, если искать чуда, если действительно его искать, то это звуки сердца.

В ритме вальса… 3/4…

ЕГО СЕРДЦА.

Господи, о чем только не думалось, не вспоминалось сейчас…

Один раз после ремонта они поехали в универмаг — купить материал на шторы в прихожую: задергивать вешалку.

Было многолюдно, душно, и ей стало нехорошо, но материал на шторы они успели выбрать. Он попросил у продавщицы стул, усадил жену и пошел в кассу.

Я оказалась почти за прилавком и хорошо видела разворачиваемые ткани и руки с чеками.

Подошел муж и тоже протянул чек.

Продавщица взяла их рулон, но тут чья-то поспешная рука протянула свой чек.

Девушка отложила взятый рулон, взяла два других — алый и белый — и стала быстро отмеривать. А… кто-то брал уже такие отрезы… Ну да, брал…

Алый был не просто алый, но с особой глубиной, с темным каким-то отливом.

Продавщица завернула алый в белый, потом все это в серую бумагу, отдала в руки и снова взяла их рулон.